Бедный негр
Шрифт:
Другие негритянки, не спрашивая объяснений, устремились следом за ними, оглашая воздух душераздирающими криками:
— Гляньте на солнце!
— Конец света!
Обезумев, они врывались в свой ранчо и, схватив детей-малышей на руки, а тех, кто постарше, подхватив на кошелки или гоня перед собой, бежали дальше, не прекращая испускать истошные вопли.
И вот среди этого дикого столпотворения и безумной паники уже нашлись добровольные истолкователи беды: в этих краях пролетела невиданная чудовищная птица, она отчетливо-жутко прокаркала:
— Спасайтесь, спасайтесь!
Через несколько минут плантации Ла-Фундасьон обезлюдели, и Луисана, узнав о случившемся, почувствовала, как и ее душой овладевает суеверный страх.
Несмотря на полную тревог и опасностей
Но как нестерпимо мучительны и долги были эти четыре года, полные тревог и потрясений. Горе усугублялось еще тяжким ожиданием кончины Сесилио-младшего. Луисана днем, когда брезжил призрачный свет солнца, находившая в себе силы для борьбы с надвигавшейся напастью и стойко ожидавшая неизбежной развязки трагической жизни брата, с наступлением сумерек чувствовала, как у нее от страха сжимается сердце.
Она пристально вглядывалась в потемневшее небо, озаренное огненными языками заката и полыхавшими вдали пожарами, и настороженно прислушивалась к гнетущей, предвещавшей недоброе, тишине полей. И как только мрачный лес, окружавший асьенду, оделся в угольно-черное покрывало ночи, Луисана тихо пробормотала:
— Этой ночью непременно!
Дрожа от внезапной мысли, что несчастье уже вступило в дом, Луисана бросилась закрывать и заваливать мебелью двери. На душе у девушки было тяжело и жутко, а тут еще эта дикая паника, смерчем пронесшаяся над мигом опустевшими полями.
Вздрогнув, Луисана снова пробормотала:
— Ну еще этого мне не хватало.
С лучезарно-ясной душой и непоколебимым спокойствием встретил Сесилио Алькорта последнюю ночь своей жизни. Мучения его прекратились, он уже не испытывал никакой боли, — тяжкий недуг мало-помалу иссушил его тело, и еще оставшийся небольшой островок живой плоти, словно отделившийся от прочего организма, медленно угасал в тумане все более бесплотных мыслей. Сесилио уже попрощался с сестрой и дядей, молча пожав им руки и пристально, беспредельно-нежно взглянув на них угасающими глазами. Теперь он прощался с самим собой. Трепетный свет ночника слабо освещал его комнату, Луисана и Сесилио-старший, храня благоговейное молчание, прислушивались к обрывкам фраз, доносившихся со смертного ложа:
— Сладкий миг… брат Луис, Гарсиласо… Мой первый восторг. Жизнь была прекрасна.
Напрягая последние силы, Сесилио восстанавливал в памяти всю свою жизнь, кристально чистую и благородную, чтобы передать ее смерти как драгоценный дар. Он припоминал годы отрочества, прошедшие в духовной близости с великими поэтами древности, которых он узнал сам или с которыми его познакомил его наставник, Сесилио-старший. Мысль текла в глубинах его существа, и лишь время от времени слова, точно вехи, указывали проходимый ею путь:
— Беатриче!
Перед внутренним взором чередой проходили воспоминания о романтической нежной любви в Каракасе, в тенистом патио, увитом гранатами и жасмином, краткие мгновения счастья, легкие и мимолетные, как благоухание цветов, дарованных ему в награду за безграничную надежду и нетленную любовь.
Сесилио-старший вышел из комнаты, и немного погодя Луисана услышала, как в пустых покоях большого дома средь гулких шагов раздались его сдержанные рыдания. Она судорожно проглотила комок, подступивший к горлу, чтобы не нарушить безмятежного покоя, снисходящего на умирающего брата, лицо которого озаряло сияние далекой романтической любви. И когда около полуночи к ложу Сесилио-младшего подошел дядя со скорбным, заплаканным лицом, сияние это все еще озаряло лицо умирающего.
Отходивший в вечность молодой гуманист достиг в своих воспоминаниях перекрестка дорог, где он повстречался с великими философами,
— Жизнь это мысль. Затем Сесилио проследовал до следующего перекрестка жизни, до того места, где книги открыли перед ним вопиющую несправедливость во всей ее наготе, несправедливость, которая разделила весь род человеческий на угнетателей и угнетенных. Он не принадлежал к разряду последних, но его чувства и воззрения не позволяли ему быть среди первых, хотя в этой среде было все необходимое для безмятежного существования. И теперь веха на пути его воспоминаний обозначила цель, во имя достижения которой он решил, выбросив за борт мертворожденные идеи идеализма, ринуться на всех парусах навстречу буре.
— Жизнь это самопожертвование.
Но тут его жизненный путь преградил неизлечимый недуг, продолжительный и тяжкий. Мысль задержалась на нем, и, словно из-под обломков несбыточных иллюзий, вдалеке мелькнула последняя веха:
— Жизнь есть смерть.
На рассвете на Сесилио-младшего снизошел вечный покой.
По черному пеплу пожарищ, словно неведомые призраки, в неясном свете луны двигались повстанцы Педро Мигеля Мстителя. Отряд все так же молча следовал за своим хмурым командиром; тень Педро Мигеля, выросшая до сказочных размеров, покачивалась на фоне ночного неба, очерченного грядой гор. Вдогонку отряду несся вой сторожевых псов, — казалось, сама смерть обходила дозором всю округу. Отряд продвигался форсированным маршем и на рассвете вступил на плантации Ла-Фундасьон. Душа неукротимого повстанца будто закостенела; ничего не видя, не слыша, не чувствуя, он шел вперед. Упрек, брошенный ему Хуаном Коромото, в том, что бой был проигран только по его вине, развеял завесу, за которой таилась его душевная тайна, и теперь Педро Мигель терзал самого себя, растравляя незажившую рану.
Он пошел на войну не ради народного дела, а ради того, чтобы утопить в крови свою любовь к Луисане Алькорта, убить это тайное чувство, вспыхнувшее в его сердце еще в детские годы, — чувство, которое он так старался скрыть своей нарочитой ненавистью ко всему мантуанскому. Из-за этой предательской любви к белой женщине он загубил жизни сотен людей, всецело и полностью доверившихся ему, людей, пожелавших пойти с ним на завоевание прав, которых они были лишены. В этой войне сердце его очерствело, и он повернулся спиной к своим собратьям, к тем, которых он сам вел на верную смерть, и теперь убитые по его вине люди смогут спокойно спать в своих могилах, только при условии, если он сам растопчет свою, якобы забытую, любовь. Уйдя на войну, он и себе причинил самое худшее из зол: он убежал от Луи-саны (в этом он сам признался при последнем разговоре с ней). А к пролитой по его вине крови и к разрушениям, которые всюду причинили его пожары, теперь прибавилось еще новое преступление: его повстанцы только что подло ограбили два беззащитных селения. Педро Мигель Мститель стал бандитом, таким же как Эль Мапанаре или Семикожий; теперь он отброс революции, хищник, прикрывшийся великими идеями, и в этом тоже была виновата Луисана Алькорта.
На плантациях Ла-Фундасьон, которые не тронули другие отряды федералистов, на землях, которыми он когда-то любовался и гордился, теперь полыхал огонь справедливого возмездия. Этот огонь был призван разорить гордую мантуанскую семью, отомстить за его неудачную любовь, за преданных товарищей, за всю нестерпимую боль, которую причинила ему эта война.
Когда Педро Мигель наконец осознал весь ужас своего положения, он бросился на вражеские штыки, желая найти смерть, но он остался невредим. И вот теперь он совершал свой последний поход.