Беги, Василич, беги!

Северюхин Олег Васильевич

— Чего уставился? — сказал мужик. — Садись на пенек, разговором закончим денек. Гли-ко, стихами заговорил. Наш-то язык складнее и звучнее, а то я пока привык к тому, так думать даже разучился. У тебя, кстати, патронов для маузера нет?

— Нет, патронов для маузера у меня нет, — сказал я, чувствуя какую-то несообразность во всем том, что происходило со мной и вокруг меня.

— Ладно, — согласился мужик, — раз патронов нет, так рассказывай, кто ты таков и как здесь очутился.

— А чего рассказывать? — сказал я. — Купил я дом у внучки какого-то Громова и нашел ключ, а под ключ нашел дверь в амбаре, открыл дверь и по мосткам пришел сюда. Вот и все.

— Точно, — закричал мужик, размахивая маузером, — он гад, Громов, привел и меня сюда на разведку

того, что пригодится нашему пролетарскому государству. Мы тогда вместе с ним в ЧК служили. Как под нами мостки стали проваливаться, а твари эти стали нас за ноги хватать, так мы на ветках и выпрыгнули на берег. Потом людей вот этих обнаружили. Громов говорит: «Гудыма, это предки наши, ты в них не стреляй, а то у нас чего-нибудь нехорошее сотворится. И побежали мы с ним к озеру. Он-то запрыгнул на мосток, а мне никак не удается, а люди все ближе. Громов мне и кричит — разоблакайся до исподнего, за них сойдешь, а пистолет спрячь, пригодится, а я за подмогой побегу. Сейчас роту ЧОНа (часть особого назначения) приведу». И убежал. А я здесь остался, подмогу ожидаю. Мне раньше-то Громов сказки рассказывал про нашу историю, что жили мы в многобожии и главным у них был Перун. А потом стали князя Владимира, что сейчас святым почитается, соблазнять разными религиями, а он и говорит, что помимо греческой религии я никакой не хочу. Она, мол, самая правильная и я ее славить буду. Вот и стали мы по воле Владимира православными. А Громов, так значит, преставился уже, раз внучка его хоромину его продала? Да как же это может быть, если я здесь всего лишь года обитаю?

— Да давно уже преставился, — подтвердил я, в ВЧК он служил, ордена имеет за службу. А что дальше-то у вас было?

— А что дальше было? А то и было, — как-то нехотя стал говорить мужичок, — думая о чем-то о своем. Стою я в исподнем и в сапогах яловых, а на боку маузер в деревянной кобуре на ремешке висит. Бегут на меня мужички в льняных рубахах, и кто с палкой, а кто с вилами деревянными. Стоой, — кричу я им, — вы так посланца вашего главного бога встречаете? Да как стрельну в воздух, так они и попадали все в страхе. А мне что делать прикажете? Попинал я сапогами зачинщиков, да потом приказал всем идти за мной. Они и пошли. Подошли мы сюда, к лесу и говорю я им, что вот здесь будем строить молельный дом для Перуна нашего. Они только «за». Приехал князек ихний, ему я тоже показал, как маузер стреляет, говорю, что вот помощник мой снова к Перуну побежал, чтобы рать мне прислать для моей защиты и разорения всех, кто мне будет в почестях отказывать. Гляжу, сробел князь-то и говорит, что не надо на него небесную рать присылать, молись только за нас, а уж мы тебя защитой не обделим. Вот так и живу здесь. Как священник. Разные тут церемонии делаю, с волхвами, знахарями ихними, дружбу вожу. Недавно половецкий разъезд приезжал. Парочку половцев я подстрелил метров с пятидесяти. Теперь не появляются, а обо мне слава разнеслась, что я перуновым огнем издалека врагов поражаю. У тебя курить-то есть чего?

— Не курю, бросил, — сказал я, — курение для здоровья вредно.

— А ты сам-то из какого года будешь? — спросил мужик. — Как-то все у тебя не по-нашему.

— Я из 2013 года, — сказал я.

Глава 23

Я не сразу нашел воду и ковшик для того, чтобы принести воды Гудыме. Он очнулся раньше, чем я пришел с водой. Отхлебывая воду из ковшика, он грязно матерился и проклинал всех и вся. Взяв обратно ковшик, сделанный из цельного сучка сосны, причем ручка была искусно вырезана в виде огромного фаллоса, я отхлебнул воды и сам и подумал, что нужно бы обрызнуть и матерящегося мужика, что я и сделал.

— Ты чего брызгаешься, — закричал новоиспеченный волхв, — ты хоть представляешь то, что мы пришли сюда в одна тысяча девятьсот двадцать третьем году, а у вас уже две тысячи тринадцатый год. У меня здесь прошло три года, а у вас там девяносто лет. Куда я нужен там таким? Что там у вас за это время произошло?

— Давай мы об этом потом поговорим, когда ты

к этому известию привыкнешь, — предложил я, — а то еще окочуришься, не дай Бог, а как я без тебя буду тут обживаться?

— Ладно, — согласился Гудыма, — попривыкну и расскажешь мне все постепенно, как и что. А у тебя документ-то при себе есть какой-нибудь.

— А зачем мне документ, — сказал я, — я ведь не в банк иду за деньгами. Вот, разве что, — и достал из кармана недавно приобретенный смартфон.

Для читателя я не буду объяснять, что такое смартфон. Все уже знают, а многие и пользуются ими постоянно.

Я показал Гудыме несколько фотографий, снятых в последние дни, сфотографировал его в фас и в профиль, пока питание в телефоне не село.

— Давайкось мы тебя обрядим в сегодняшние одежды, чтобы не выделяться тебе, а то, неровен час, к князю большому вызовут, — сказал хозяин, — у нас тут, понимаешь, послы иностранные шастают, все в свою веру русичей зовут. Ты-то как, насчет веры определенный или как мы, воинствующие атеисты, как говорил нам товарищ Ленин и приказывал товарищ Троцкий.

— Как тебе сказать, товарищ Гудыма, — сказал я, — когда пал коммунистический и к власти пришли демократы, все правоверные коммунисты спрятали свои партбилеты и выстроились в церквях со свечками в руках. Крестились так истово, что на лбу синяки себе набили щепотью. Стали называться воцерковленными. Это когда грешники вдруг становились истово верующими. Таких всегда назначали на должности для борьбы с бывшими товарищами. Бывшие марксисты становились хорошими начальниками охранки, а богохульники становились главными инквизиторами. Бывший меньшевик Вышинский был назначен генеральным прокурором и уничтожил половину командного состава Красной Армии, а потом армия без командиров откатилась под самую Москву.

— Ни… себе, — только и мог вымолвить Гудыма. — ну и наворотили вы делов.

Как-то в нескольких словах мне удалось рассказать почти все, что у нас произошло в последние пятьдесят лет.

— Все наворотили делов, — сказал я, — вы с товарищем Громовым тоже не ангелами были. Царя с семьей расстреляли, а в наше время их объявили святыми и везде иконки с мучениками продают. У нас тут патриарха недавно избрали, из монахов-послушников, так тот по золоту прикалывается и по квартирам большим с дворцами живописными, и чтобы на подворье куропатки были, а на завтрак свеженькие яички с молочком и творожком подавались.

— Как царь живет, — причмокнул Гудыма, — может, он еще и председателем совнаркома управляет?

— Не управляет и даже не или находится с ним на равных должностях, потому что тот деньги патриарху отсыпает полной пригоршней, — сказал я, — охрану ему государственную дал, машину бронированную с госномерами…

— Это что, у вас наркомы на танках ездят? — искренне удивился Гудыма. — Распустили вы контрреволюцию, раз у вас никакой чиновник в безопасности себя не чувствует.

— Эти танки сейчас называются бронированными автомобилями «мерседес», — начал я разъяснять нашу действительность, — в народе их называют «меринами». Наверху у него мигалка с сиреной, чтобы все разбегались в разные стороны перед ним. Раньше, когда царь ехал по дороге, то впереди мчались опричники, били всех нагайками, сталкивали кареты с дороги, а всем встречающимся кричали: «Пади!», чтобы они на коленях стояли вдоль дороги. У нас почти тоже, только на колени не ставят, хотя, когда людям приходится часами сидеть в машинах, пережидая проезда царя, то это очень похоже на крики опричников «Пади!».

— Ты смотри, едрит твою лять, — выматерился Гудыма, — и на хрен мы тогда революцию делали, чтобы одного царя сменить на другого? Сколько же мы людей постреляли, многих вообще ни за что. Мы трупами выстилали дорогу к счастливой жизни, а вы все испоганили. И как я себя должен чувствовать? Как герой? Да я преступник перед народом своим. Как я в глаза родственникам расстрелянных людей взгляну? Все буду объяснять революционным запалом? Пойдем в дом, курнуть хочу, я тут травок насушил разных, иголок еловых добавил и трубку себе вырезал. Расстроил ты меня, землячок.