Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

Юрьенен Сергей

Та, которая осталась, натянула длинные шерстяные носки и снова села за портативную машинку. «Don’t be upset» [98] , — и объяснила, что с мужчинами оргазмов у подруги ещё не было. Абсолютно пустой и голый, он сидел рядом, пока она дописывала письмо своему психоаналитику в Нью-Йорк.

Заклеив авиаконверт, американка нашла ему для утреннего джогинга пару драных кед, оставшихся от старшего брата: в них Алексей от неё и сбежал…

Письмо он бросил по пути.

98

Не огорчайся (англ).

20.

— Пошлый

тип, — говорила Бернадетт во время обеда, — вкуса, ну никакого! Я в этом отдала себе отчет, взяв в руки его галстук, да, он забыл в шкафу, а номер был ужасный, причём, снимал он галстук через голову, ты понимаешь, не развязывая узел, такой широкий и короткий, а сам галстук даже не шёлковый, хотя в Италии мог бы себе позволить. Бедный, жадный и преданный своей мамуле. Ничего удивительного, что предпочитает он большие груди. Моими остался недоволен. Конечно, прямо не сказал, иначе получил бы в глаз! но выражал всем видом. По-твоему, не груди? По-моему, они на уровне.

— Вполне.

Соседи на них смотрели. Час обеденный, и кафе на рю Ришелье было переполненно. Они допивали графин rose [99] — завершая свидание, состоявшееся по её инициативе: конфиденциальное.

Он разлил остатки.

— Уф-ф! Хорошо, не забеременела. Я бы чего-нибудь выпила с кофе давай?

И сама заказала.

— Вот так, — сказала, выпив залпом арманьяк. — Это что касается Триеста. А говоря про нас с тобой…

Он дал ей прикурить и, утешая, накрыл ладонью её руку, которую она вырвала, и всё кафе опять взглянуло в их сторону.

99

Розового (франц.).

— Но я хочу! ты понимаешь? — Осознав истеричность выкрика, она улыбнулась, как застенчивая девочка, но упрямо повторила — на полтона ниже. — Хочу ебаться.

Под его нехорошим взглядом парижане отворачивались, успев ему выразить своими умными глазами усмешливое неодобрение — как если бы он на глазах у всех встал поперек потока. Заведомо бессильный перед напором тридцатилетней парижанки с лихорадочными пятнами на скулах.

— Понимаю, но…

Она прервала паузу:

— Но он твой друг?

Он имел в виду не это, но не успел в уме построить фразу. Теперь же ничего не оставалось, как только подтвердить кивком. Померкнув, она усмехнулась и отбросила салфетку.

Поднялась и вышла.

21.

Через неделю вернулась Констанс.

Настала осень.

Мюнхен. 1991

Сделай мне больно

Роман

Душа, ты рванешься на Запад, а сердце пойдет на Восток. Русский узел Юрий Кузнецов,

All is in order within this house.

Terence Sellers, The Correct Sadist [100]

In memoriam

австро-венгерского деда

(Средняя Европа — СССР, ГУЛАГ)

Александр еще раз приложил ладонь к груди и навсегда оставил дом, где сохранился маузер.

В чужой стране ему было неплохо — хотя и не без риска, как в данном случае. Учтивый гость, он несколько часов не поднимался с собственных ног; ел же, соответственно, рукой — зачерпывая плов и отжимая жир сквозь пальцы обратно в казан. Тогда как еще в Душанбе главврач Таджикистана Фридрих Адольфович (который за бутылкой доверил Александру замысел о возвращении на историческую

родину, «вернее, в то, что от нее осталось — в ФРГ») предупреждал: «Подбрюшье сверхдержавы чревато-с, молодой человек. Коррупцией вас не возьмут, я вижу по глазам. Но бойтесь гельминтозов — бич тех долин!»

100

Все в порядке в пределах этого дома. Терренс Селлерс, «Правильный садист» (англ.).

Вдоль улицы осыпались гранатовые деревца. Над крышами таяли кизячные дымки, и было по-предвечернему безлюдно. У чинары за околицей, нажевавшись зеленого порошка под русским названием «сухой коньяк», пребывали в малооправданной нирване старейшины рода, среди коих один выделялся ярчайшей рыжей бородой: резиновые галоши на босу ногу, драные халаты, грязные чалмы. Гость кишлака, он церемонно раскланялся со стариками, в последний раз подержав руку на сердце.

У перекрестка, стоя на пяти ногах, задумался о чем-то черный ослик. Пошерстив на ходу его горячее острое ухо, Александр посмотрел со дна долины на солнце.

Наколовшись на западе, оно пылало напоследок в немой истерике.

Он вышел на дорогу и погнал свою длинную тень в город Энергетик побочное образование всесоюзной ударной стройки. Здесь, в ущелье, строили плотину ГЭС — самую высокую в Азии. Стройка была, что называется, приоритетная: сам Брежнев посетил. В соседней долине тысячелетнее кладбище уже было затоплено, а в этой от цветущих кишлаков остались лишь карьеры с выбранной землей.

Такой же ямой станет и этот, последний, где, поджав ноги, Александр сидел с просвещенным местным человеком по имени Абдулло, отцом двенадцати детей, машинистом ЭКГ — тяжелого экскаватора — и владельцем двух, на взгляд гостя, не очень совместимых наследственных вещей: Корана и Маузера 96. Популярная такая модель во времена басмачества — с квадратом магазинной коробки и длинным стволом. Обсуждался вопрос — что делать в перспективе ямы? Застрелиться — это здесь, согласно Абдулло, не принято. Не подобает умирать душе иначе, как с дозволения Аллаха. Но велено душе сражаться на пути Аллаха с теми, кто преступает против вас. Стало быть, надо убивать товарища Москвина — начальника строительства. Убивать? А вот из этого — и был развернут маузер. Гнуснее технократа, чем товарищ Москвин, Александр не встречал; однако, как умел, отговорил отчаявшегося машиниста. В разбухшую записную книжку, о которую сквозь нагрудный карман сейчас стучало сердце, был занесен компромиссный итог беседы, почерпнутый из Корана: «Но как день из ночи, Аллах выводит из мертвого живое…»

Вдоль дороги тянулись мрачные карьеры, и в Аллаха, положа руку на сердце, Александру не верилось.

Момент затишья стоял в долине. Дневная смена на плотине кончилась, ночная не началась. Утратив свою тень, он поднимал улегшуюся пыль, которая повисала за ним шлейфом. По левую руку призрачно возник завод железобетонных конструкций. С другой стороны белел отвесный утес, у подножия которого множество камней снова обратили внимание Александра своим явно неслучайным расположением. Кое-где между ними были воткнуты таблички.

Он оставил дорогу и поднялся к подножию.

Это было кладбище. Дощечки были натыканы вместо крестов. Он сел на корточки. На камнях имена были выписаны масляной краской, а на дощечках просто послюнявленным химическим карандашом: Иванов, Петров, Сидоров…

Женских не было. Но не это поразило, а возраст покойников. Их юность. Под камнями, под суглинком азиатским разлагались русские парни — все до одного моложе Александра. Он стал записывать фамилии, но их было слишком много. «Трудовой фронт» здесь отнюдь не только газетное клише. Ограничившись этой заметкой, он поднялся, постоял, перекрестился и вернулся на дорогу.