Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи
Шрифт:
Через пять километров Ааахен.
Город-гора.
Запарковавшись у подножья, они заглянули в коммерческие улицы, эту гору опоясывающие. «Общество потребления» в германском варианте отличалось явным дефицитом воображения, набившего витрины изобилием — тупым и скучным. В супермаркете Алексей купил китайскую записную книжку, чтобы на обратном пути решить меж красно-чёрным переплётом вопрос о смысле жизни. Люсьен ничего не купил, но, вволю назубоскалясь над «бошами», вышел в прекрасном расположении духа и сказал, что это, конечно, не место, где можно встретить Людвига — дружка-метафизика.
Людвиг предположительно обретался на вершине горы.
Она оказалась максимально интеллектуализированной. Мощёная
Скатерть была прищеплена к столу никелированными держалками — чтобы не сдуло ветром. Заложив ногу на ногу, они пили пиво, и Алексей постепенно наполнялся раздражением от вида обитателей вершины: каждый здесь являл собой себя же отрицающим продуктом государства всеобщего благоденствия откормленно-сытым, но при этом разворачивающим почему-то наш вчерашний «Либерасьон».
При этом Людвига всё не было. Чем дальше ёбаный Людвиг не появлялся, тем инициативней становился Люсьен — словно вожжа под хвост. После безрезультатных засад во всех студенческих кафе вершины наступила очередь телефонных будок, где в надежде вспомнить фамилию Люсьен, задыхаясь взаперти, листал омерзительно жёлтые и толстые тома. Наконец за тёмным пивом он объявил о решении ехать в Западный Берлин — начать поиски с того конца.
Смотрел при этом с вызовом.
— Валяй.
— А ты?
— Вернусь в Париж.
Он обиделся, хотя Алексей напомнил о причинах, по которым не с руки ему пересекать границу лагеря, обнёсшего Берлинской стеной то место, где Люсьену было хорошо.
— Поеду поездом. А ты?
— Пешком пойду.
— Если бы ты водил, то мог бы взять мою машину.
— Но я не вожу.
Они спускались — по другую сторону горы. Всё уже закрылось. Солнце зашло, и было томительно светло. Навстречу всходило семейство гастарбайтера [73] — усатый мрачный турок, жена и трое их детей. Одного отец нёс на плечах. Машины у них ещё не было, но по-немецки гастарбайтер говорил не менее свободно, чем Люсьен.
73
Наемного рабочего, прибывшего из-за границы (нем.).
— Энтшульдигунг, во ист банхоф? [74]
Турок опустил ребёнка на тротуар.
— Гауптбанхоф? [75]
Жена и дети во все глаза смотрели на главу семьи уверенно дающего разъяснения европейцу. Кивая, Люсьен закурил, предложил турку, который отказался, но закурил свою и, хмурясь, стал вникать в объяснения Люсьена, который, насколько понимал всё это Алексей, рассказывал про друга в Западном Берлине. Это встретило отклик: там у турка тоже множество друзей. Алексей с семьёй турка стояли там, где остановила их встреча, терпеливо ждали — на улице, застроенной вниз функциональной архитектурой. Когда запас немецкого иссяк, Люсьен распрощался с турком, как с родным братом: стиснул руку, одновременно своей левой сжимая ему локоть. Турок посадил на шею своего ребёнка, и семья снова пошла в гору — впятером.
74
Прошу прощения, где вокзал? (нем.).
75
Главный вокзал?(нем.).
— Вот они, турки! Уже адаптировался человек. Купят
Алексей промолчал.
— Это, Алексис, в конце концов, асоциально. До сих пор не получить права…
— Мне больше нравится «роллс-ройс». Желательно с шофёром.
— У нас в шофёрах были ваши великие князья.
На агрессивный этот импульс Алексей ответил, что если ему (буквально по-французски) говнит бросать машину, то пусть он выбросит из головы свой пиздоватый (общеупотребительное и освящённое поэтом a la con) фантазм о Людвиге…
— Это не фантазм!
— …который перспективы не имеет всё равно. Вместо билета купи на вокзале карманного Канта, а лучше Ницше, который жизни в отличие от некоторых не боялся. Во всяком случае — пизды.
— Я? Я боюсь? Пизды?!!
Повернулся и зашагал, унося во внутреннем кармане своей кожанки все бабки, одолженные у бывшей читательницы.
В Париж теперь и впрямь пешком…
И на хуй! С тротуара Алексей полез в гору, которая промеж зданий здесь была вспорота кверху каким-то созиданием. Выбившись из сил, завернул за забор и, найдя выгоревший островок травы, бросился на спину и завёл под шею руки.
Над Германией догорали перистые облака.
Глядя в это небо, он постепенно отпустил свои заботы — деньги, ночлег там, возвращение…
Куда?
Когда весь мир чужбина — и на медную пуговицу-кнопку в нагрудном левом застёгнут путевой документ профессионального беглеца.
С этой стороны забора было хорошо. Защищенно, земля прогретая, и чисто — ни банки пива, ни сраного клочка… Впрочем, откуда бы? Когда там, у оранжевой времянки, для гастарбайтеров стоит перевозной химический сортир. Слезы вдруг переполнили глаза и раскатились по вискам. На этот казус он только ухмыльнулся, ослепше глядя в догорающее небо, но грудь сдавило так, что политэмигрант перевернулся, и его заколотило лбом, лицом о незагаженную землю, с которой — неужели Фёдор Михайлович был прав? — ну никакой химической связи он в себе не чувствовал, тогда как тот детсад, который строили у дома в Заводском районе, все стройки детства с окаменевшим на морозе их говном…
Где ты, Родина-уродина?
Разбудила компания, которая спускалась после пива с вершины зачарованной горы. Две темные фигуры расстегнулись лицом к забору. Две светлые фигуры завернули и присели, подобрав подолы. Дружный звук струй две по земле, две по доскам. Компания при этом перекликивалась, вприсядку девушки смеялись. Потом увидели его, умолкли и позвали своих парней.
— Was ist los, Mench? Irgendwelche Probleme? [76]
76
Чего, мужик? Проблемы? (нем.).
Алексей поднялся.
— Алесс ин орднунг, данке… [77]
Машины у подножья были озарены витринами. Он просто не поверил глазам, когда увидел за ветровым стеклом «рено» огонёк сигареты, узкий подбородок, небритость и усы…
Дверца приоткрылась.
Он сел.
Люсьен включил мотор.
Агрессивный белый свет бил по глазам на автобане, и все их обгоняли французов с гуманно-жёлтыми огнями.
Не утруждая себя контролем, Германия их выпустила…
77
Все в порядке, спасибо… (нем.).