Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи
Шрифт:
— Септант, нонант.
Алексей засмеялся. Бельгия была как дом родной.
Люсьен достал из-под сиденья бутылку виски. Ирландского.
— На вокзале купил. Вместо билета в Берлин.
— А почему не уехал?
— Потому.
Они сделали по глотку.
Справа под звёздами возник крепостной замок, гора под ним еле просматривалась, и, подсвеченный тускло, этот замок висел в ночи, не заземляясь, — призрачно и грузно.
— Льеж, — сказал Люсьен. — Оружейная их фабрика… Les cons.
Старый каменный город затемнился, как в ожидании бомбёжки. В этой полутьме на площади сидели, казалось, все его обитатели, но, к счастью,
— С Феликсом всё в порядке. — Он выпил полфужера и отёр усы. — Тогда как мать его ещё не наеблась. Дай мне покрепче…
Алексей выдал другу «голуаз», которым Люсьен глубоко затянулся… Знаешь, что я думаю?
— Ну?
— Что она больше не вернётся. Или только тряпки свои забрать.
— Никуда не денется. Вернётся…
— Понимаешь, к примитиву пизду влечёт неудержимо. И что тут можно сделать? Когда отец — поляк. Бил смертным боем…
— А я её люблю, — сказал Алексей про чужую жену.
— Не знаешь ты её.
— Очень…
— Я, думаешь, нет?
Пальцы у друга тряслись.
Бутылка виски осталась в машине. Вернувшись к ней бегом, они врезали ещё, после чего Люсьен рванул. В дорожных знаках протестантской логики уже не было, и они колесили наугад по безвоздушным каменным теснинам. Заливая светом автострады, на городах своих королевство это явно пыталось сэкономить. Мимо неслись какие-то чёрные заводы. Темно было, как…
Из-за поворота с грохотом вдруг вылетела огромная кабина — грузовик со снятым кузовом.
Алексей успел схватиться за поручень над головой и упёрся ногами. Люсьен резко вывернул — они проскочили. Почти впритирку к несокрушимой грани каменной стены.
— Реакция, однако…
Люсьен молчал.
— Бля, жизнь нам спас.
— А зачем?
— Септант, нонант… Погибнуть в Бельгии бессмысленно.
— А жить?
— Где, здесь?
— Нет, — вскричал Люсьен… — Вообще?
Автострада шла синусоидой по этим лесистым арденнским холмам — из долины в долину. Высоко выгнутые фонари заливали всё впереди красноватым светом. Люсьен в молчании прибавил скорость. Алексей покосился на спидометр, но это ещё был не предел. Его вдавило в кресло, и он закрутил до конца стекло, чтобы не слышать встречный ветер. Сигарета ровной струйкой исходила в правящей руке его французского друга — надёжного, как этот мотор, как полотно дороги, как сама Европа, и, взлетая на гребень волны, они на пару с ним врезались в звёздное небо, подсвеченное багровым заревом. Он завёл руку за спину, нашарил «Полароид». Вспышка ослепила их обоих, в ладонь Алексею вытолкнуло снимок в профиль. Потом он щёлкнул руку с сигаретой на фоне приборной доски, и, разглядывая сыроватый глянец, обнаружил на фото, что, выжимая газ до предела, другой рукой Люсьен суеверно перекрестил два пальца. Алексей приложился к видоискателю. Вспышка в лобовое стекло. Небо сквозь него вышло, как открытый космос, откуда нет возврата на брошенную землю. «Полароидом» он перекрыл водителю обзор и выстрелил в лицо.
Люсьен вскрикнул.
Ослепше он летел вперёд.
Сбросив скорость, на вершине свернул к обочине.
— Mais t’es fou ou quoi? [78]
На влажном фото в глазах, однако, был не ужас, а восторг. Не глядя, он отбросил снимок:
— Completement fou. [79]
Метрах
78
Ты сумасшедший или как? (франц.).
79
Обезумел полностью (франц.).
— Il est fou… [80]
Алексей открыл дверцу, вышел. Позади вдоль линии асфальта одноного стояли урны, на каждую опрятно вывернут пластик мешка. Со стороны водителя дверца хлопнула.
— Зато теперь тебе охота жить.
— Ладно! — ответил Люсьен, — писатель!.. Фёдор Николаич… Что будем делать?
Стоянка уходила в рощу, вдоль аллеи вкопаны столы и скамейки. Все удобства, включая печки для гриля. И никого. Справа проносились тёмные машины — изредка и словно сами по себе. По обе стороны автострады красноватый туман растворялся над полями сахарной свеклы. Было душно. На горизонте полыхала неоном станция обслуживания.
80
Он сошел с ума (франц.).
— Сходим. A clean, well-lighted place? [81]
— Давай.
Слишком светло, не очень чисто. Поставив на пол огромный кассетник, за столом накачивалась пивом молодёжь, бледная и отрешённая. Девушки были в майках без лифчиков. Ярость сортирных рисунков была такова, что соответствующие дыры вожделений местами сквозили, пробитые уж неизвестно чем — отвёртками? — сквозь треснувший пластик. Юный итальянец их обслужил. Они вышли к бензоколонкам. Отхлебнув пива, Люсьен посмотрел на пластмассовый стаканчик у Алексея в пальцах.
81
Туда, где чисто и светло? (англ).
— Кофе на ночь?
— Привычка.
— Почему ты, собственно, работаешь ночами?
— Ибу, — ответил он, что по-французски значило «сова».
— Не сова ты, а мизантроп.
— Кто — я?
— Не любишь ближнего, как самого себя.
— Может быть…
— Потому что себя не любишь.
— Тоталитаризм.
— Нет. Эмиграция. Все вы такие, эмигранты, — папаша Мацкевич тоже, а он социализма в Польше не застал. Это ваш комплекс неполноценности.
— Нет у меня никакого комплекса… — Со стаканчиком в руке под звёздным небом этой ночи, которая и посреди бельгийских полей давала иллюзию родного места, Алексею так и казалось. — Там я себя эмигрантом чувствовал больше.
— В России?
Автоматически он поправил западного невежу:
— В Союзе Советских…
— Да, но почему?
— Всё там чужое было, mon ami. И не безразлично чужое, как неон или эта вот ракушка SHELL. Агрессивно враждебное.
— Ничего своего?
— Ничего. Кроме смутной мечты.
— О чём?
— Об ином.
В круг света въезжали неожиданные люди, заправлялись, бросив на них, стоящих, безразличный взгляд, входили расплатиться, убывали. Группа молодёжи вышла, опрокинула урну, погрузилась в открытый американский «кадиллак», выкрашенный в безумный розовый цвет, и уплыла в ночь, предварительно разбив за собой об асфальт бутылку с пивом.