Бегом с ножницами
Шрифт:
Мы с мамой часто обедали у Стюартов. Семья эта действительно отличалась теплотой и гостеприимством. Казалось, все они целый день с нетерпением ждали, когда же я появлюсь.
У всех четверых детей были ослепительные, безупречные белозубые улыбки. Как на картинке. У девочек — ямочки на подбородках. Они были такими чистыми, розовыми, сияющими и безупречными, словно только что вылезли из горячего душа.
Ферн ставила на стол аппетитно дымящееся блюдо брокколи с домашним сырным соусом. Ее сын тут же брал мою тарелку и наполнял ее первой.
— Даже если ты не любишь
Старшая сестра игриво толкала его в плечо:
— Да уж, Дэниел, мама научила нас и фасоль любить!
Все за столом смеялись. Потом брались за руки и произносили молитву.
Мне эти люди казались необыкновенными и экзотическими, словно звери в зоопарке. Раньше я никогда таких не видел. Я даже не знал, хочу ли я стать одним из них или предпочел бы просто наблюдать, фотографировать и делать заметки. Разумеется, Ферн, в отличие от моей мамы, никогда не сбросит с веранды рождественскую елку и не испечет никому из своих четверых детей на день рождения пирог из крахмала. Больше того, Ферн наверняка не способна одновременно курить и есть сандвич с копчеными устрицами.
На уровне мозжечка я чувствовал, что эти люди — нормальные, а сам я отношусь скорее к таким, как Финчи, чем к таким, как Стюарты.
Красивый выпускник частной школы Дэниел не мог бы сидеть у Финчей в гостиной, показывать пальцем на собаку и смеяться над маленьким Пухом — мальчишка лежал на полу со спущенными штанами и довольно хихикал, в то время как собака лизала ему пипиську. Трудно представить, что Дэниел полюбуется этим зрелищем, а потом спокойно повернется к телевизору — просто потому что он уже привык ко всему.
В конце концов мама нашла нам собственное жилье. Это была половина большого старого дома на Дикинсон-стрит, в нескольких милях от Стюартов, вверх по той же улице. Ей очень нравилось то, что буквально через дорогу от нас когда-то на самом деле жила Эмили Дикинсон.
— Знаешь, я ведь такая же блестящая поэтесса, как она.
И мне кажется, что в данную пору жизни я должна находиться именно здесь,
А мне нравилось то, что теперь мы живем намного ближе к Нортхэмптону и к Финчам. Теперь уже маме не обязательно было возить меня к ним, я мог самостоятельно доехать на автобусе. В новом доме мне достался какой-то угол, даже без двери — мама явно не рассчитывала, что я буду проводить здесь много времени.
Доктор Финч предложил мне считать его дом своим. Он подчеркнул, что я могу появляться в любое время дня и ночи, когда только захочу.
— Просто постучи посильнее в дверь, Агнес вылезет из постели и впустит тебя.
Кроме того, я чувствовал, что Хоуп любит, когда я у них бываю. И Натали тоже. Хотя постоянно она жила в Питтсфилде со своим официальным опекуном, тем не менее часто появлялась в Нортхэмптоне. А как-то раз она даже сказала, что если бы я там жил постоянно, то и она осталась бы навсегда.
Поначалу мне казалось странным, что у Натали опекун — ведь у нее есть родной отец. Но оказалось, доктор Финч считал, что человек имеет право выбирать собственных родителей. Поэтому
Так я постигал, что жизнь диктует изменчивость условий. Значит, ни к чему нельзя ни особенно привыкать, ни тянуться душой. В каком-то смысле я ощущал себя путешественником, первопроходцем. А это соответствовало моей глубинной тяге к свободе.
Единственной проблемой оставалась школа. Мне только что исполнилось тринадцать — седьмой класс государственной средней школы в Амхерсте. Начальное образование потерпело полный крах — в третьем классе меня оставили на второй год. Потом, после развода родителей и переезда в Амхерст, я перешел в новую школу, но и там тоже ничего хорошего не получилось. Ну а теперь мне предстояло кое-что похуже.
С самого первого дня, как только я вошел в дверь и ощутил устойчивый запах хлора, я понял, что проучусь здесь недолго. Хлор означал бассейн. Бассейн означал принудительное плавание. А это, в свою очередь, означало не только необходимость ходить перед всеми в одних плавках, но снимать эти плавки на виду у других мальчиков, когда кое-что у меня съежилось от холода.
Вторую проблему составляла эстетика. В моем понимании большое серое одноэтажное здание более походило на фабрику, выпускающую мясные продукты или, в крайнем случае, пластмассовые глаза для меховых игрушек. Не то место, где мне хотелось бы проводить значительную часть жизни. А вот кинотеатр в Амхерсте казался как раз очень привлекательным заведением. В нем даже была комната для курения. А еще мне очень понравился магазин «Чесе Кинг» на Хэмпшир-молл. Там продавались блестящие рубашки и фантастически красивые белые брюки с раз и навсегда загла-женными складками.
Однако все эти радости бледнели перед главной, настоящей проблемой: жить приходилось в окружении самых нормальных американских детей. Сотни их толпами ходили по классам, коридорам, залам, по улице — словно тараканы по кухне Финчей; разница состояла в том, что тараканы мне докучали меньше.
С этими детьми я не имел абсолютно ничего общего. Их мамы грызли тоненькие, словно спички, полоски морковки. А моя мама ела спички. Они ложились спать в десять вечера, а я обнаружил, что жизнь вовсю продолжается и после трех ночи.
Чем больше времени проводил я в доме Финчей, тем яснее сознавал, какая нелепая трата времени — ходить в школу. Она представляла собой всего лишь место для детского времяпрепровождения — без значительных планов и идей. Даже Натали как-то сказала, что если бы ей пришлось посещать не частную, а государственную школу, она бы туда попросту не ходила.
Семья Финчей продемонстрировала мне, что, оказывается, можно устанавливать собственные правила. Жизнь каждого человека, даже ребенка, принадлежит лишь ему одному, и никто из взрослых не имеет права в нее вмешиваться.