Бегом с ножницами
Шрифт:
Спустя много лет ему поставят диагноз — слабая форма аутизма, известная под названием синдрома Аспергера. Этот диагноз объяснял его любовь к машинам, особую манеру речи и резкость натуры, а также поразительный и очень специфический интеллект. Именно поэтому он не имел желания что-то подробно обсуждать.
Иногда я думаю: может, если бы родители отвели его к врачу, а не отмахнулись от него, как от холодного и эмоционально закрытого ребенка, ему бы жилось лучше.
Потом я напоминаю себе, что в выборе медиков родители наши обладали весьма
Помня об этом, я считаю, что брат оказался не столько заброшенным и одиноким, сколько внутренне надежно защищенным.
Радости секса (издание для детей)
Я лежу на спине на кровати Нейла и макушкой бьюсь о переднюю спинку, потому что его член необъяснимым образом оказался у меня в глотке. Фотографии — из-за которых я и пришел к нему домой — сползают и со стуком падают на пол. Шорох, а потом стук. Все, что я вижу — приближающийся треугольник темных волос. А кроме этого, ощущение беспрецедентной полноты в горле. Дышать трудно. Воздух поступает в ноздри толчками, которые зависят от движения бедер Нейла. Он дергается, и я получаю воздух для дыхания. А выходит воздух изо рта, вокруг его пениса.
—Да, да, да, — бормочет он, а потом грязно ругается, поминая и Христа, и его мать.
Треугольник волос ритмично движется — ко мне, от меня, ко мне, от меня — и так много-много раз. Руки мои раскинуты в стороны и руками Нейла пришпилены к матрасу. Наверное, я выгляжу, как Христос на кресте. Этот образ действительно приходит мне на ум. Я ловлю себя на мысли, что пришел сюда вовсе не за этим.
Процедура продолжается. Движение, глоток воздуха через нос, потом отвратительный звук, с которым он выходит изо рта, влажный выдох.
— Ах ты, кобелек, — произносит Букмен, ловя слово в воздухе так, словно хватает зубами кусок мяса.
Пахнет он чудно. Почти как еда, словно этот запах можно съесть. Насколько я понимаю, я ем этот запах. Однако он не похож на ту пищу, которую я пробовал раньше. Может быть, какой-нибудь сыр? Но темнее, теплее, слаще.
Собственная голова меня убивает. Она все бьется и бьется о переднюю спинку кровати. А спинка, в свою очередь, бьется о стену. Мы создаем очень много шума.
В глазах стоят слезы.
Мне ни разу в жизни не приходилось так широко раскрывать рот. Это обескураживает. Интересно, как я выгляжу со стороны с широко разинутым ртом и слезами на глазах? Я чувствую, как слюна течет по шее, хочу ее вытереть, но не могу пошевелить руками — даже кистями рук.
На потолке трещина, она начинается в одном углу комнаты и идет к противоположному углу, однако насколько далеко, я не могу рассмотреть. Слой краски на потолке так толст, что она даже отслаивается. Мне хочется ее отшелушить, как сгоревшую на солнце кожу или корку на пятке.
А потом черный треугольник падает мне на лицо. Я больше не могу дышать, даже через нос. И перед глазами лишь темнота. В горле появляется что-то еще. Оно наполняется чем-то
Глаза мои распухают, словно готовые лопнуть. И голова сейчас лопнет.
И вот наступает момент удаления из глубин. Он сопровождается чавкающим звуком. Член исчезает, треугольник исчезает, тяжесть его рук уже не давит на мои руки. В них стремительно поступает кровь.
Голова перестает биться о спинку кровати.
Такого облегчения я не испытывал еще ни разу в жизни. Теперь можно заснуть. Я действительно чувствую подступающую дремоту.
Его улыбка у моего лица. Мы сейчас лежим нос к носу, глаза в глаза.
Тихим, смущенным голосом он спрашивает:
— Ну как, все еще думаешь, что ты гей?
Я лишь прищуриваюсь.
Нейл поднимает меня так, что я теперь сижу на постели.
— Ты в порядке? — участливо спрашивает он.
Я смотрю, как кончики его усов раздвигаются в улыбке.
— Ты проглотил, — говорит он. — Это просто невероятно. Невероятно. У тебя горячий рот.
Вкус у меня во рту чем-то напоминает брюссельскую капусту.
Нейл поднимается и надевает белье. Трусы. Белые, если не считать темно-коричневой строчки сзади, прямо посредине.
Тыльной стороной ладони я провожу по рту, стараясь вытереть его. Потом пробую открыть и закрыть рот. Челюсть затекла, не слушается. Губы занемели. Я дотрагиваюсь до них пальцем. Они кажутся распухшими, словно я целовался с осами. Мне необходимо посмотреть на себя в зеркало.
Комната освещена лишь одной голой, без абажура, лампочкой, свисающей с потолка. Теперь я уже вижу, что трещина идет через весь потолок. Кажется, что краску можно отодрать одним движением, словно лист.
Нейл наклоняется и начинает собирать фотографии.
— А эту ты видел? — спрашивает он. На снимке — черный мальчишка на качелях. Качели летят вверх, почти запределы фотографии. Глаза мальчика смотрят прямо на меня.
— Где ты это снял? — интересуюсь я.
— В Нью-Йорке, — коротко отвечает он.
Все снова вполне нормально Мы говорим о фотографиях. Он на меня не сердится.
Я растерян. Сейчас он снова Нейл. Но тогда чем было то, что было? Что произошло?
— Что произошло? — произношу я вслух.
Нейл кладет фотографии на кровать и смотрит на меня, засунув большие пальцы в карманы. Он улыбается.
— Произошло, что называют сексом. Ты считаешь себя геем? Так это то, чем занимаются геи.
Глаза его лукаво поблескивают. Как будто мы с ним оба школьники и на перемене наперегонки бежим к качелям. Он прибегает первым, усаживается и смотрит на меня. Это именно такой взгляд. Взгляд победителя.
— Оденься, — говорит он, кидая мне джинсы. — Я должен отвезти тебя обратно.
Он подходит к комоду и, выдвинув ящик, достает сигарету. Стоит спиной ко мне. Позвоночник выделяется на спине выпуклой полосой. Если разбежаться, думаю я, то можно, прицелившись в позвоночник, сильно его стукнуть. Он невольно согнется пополам, треснет, сло-мается.