Бегство из психушки
Шрифт:
– И сколько же он вымогает? – спросила Софья.
– А ты кто такая, чтобы спрашивать? – спросил Николай.
– Я врач психбольницы Софья Николаевна Валко. А тебя, синяк, если не ошибаюсь, зовут Колька-Хряк. Это ты лежал в наркологическом отделении нашей психушки с белой горячкой? Это тебе делали литровые капельницы с мочегонным, чтобы из твоей протухшей кровушки портвейн и водка с мочой вышли?
– Ты чего это?
– А того, что эти капельницы тебе назначала я, когда ты в бреду чебурашек ловил, которые вокруг тебя летали, как мухи вокруг говна. Все данные о тебе у нас в больнице есть, и мы немедленно отправим
– Так я же пошутил. В этой деревушке всего две старухи живут. А я увидел мужика, обрадовался и решил по-дружески с ним пошутить. Чего, думаю, этот мужик здесь ошивается? Наверное, отстал от своих корешей и зарабатывает себе деньжат на дорогу. По рукам видно, что он городской. Мне показалось, что у него ксивы нету, в том смысле, что он без документов. Конечно, я о нем никому не скажу, если вы, конечно, обо мне тоже вовремя промолчите. Зачем нам ссориться? Люди должны друг дружке помогать.
– Ну-ну. Не попадайся только больше мне на глаза, а то снова попадешь в психушку. Ты же у нас уже дважды лечился, правда? Можешь в третий раз попасть и навсегда у нас остаться как памятник самому себе.
– Ну что вы так разволновались, доктор? Давайте разойдемся по-хорошему.
– По-хорошему так по-хорошему. Я не злопамятная. Просто я злая, и у меня очень хорошая память.
– Все вы, доктора, добрые. Когда зубами к стенке спите.
– Ты все еще здесь? А я думала, что ты со своими дружками уже испарился.
Колька-Хряк махнул рукой, и они с дружками пошли к лесу. Он что-то сказал своим спутникам, те замедлили шаг, оглянулись, засмеялись и пошли дальше.
– Вам здесь больше оставаться нельзя, – сказала Софья Кошкарову. – Эти мужики вас в покое не оставят. Я проедусь на машине вон до того леска, посмотрю, куда эта компания пошла, а вы начинайте собираться. Послезавтра я поеду на этой развалюхе в Питер и вас с собой захвачу.
Кошкаров задумался, взял мыло, чистую одежду и пошел на озеро. Он искупался, потом намылился, нырнул в воду, смыл мыло и вышел на берег. Обсохнув, он переоделся и вошел в дом. Дома он нагрел воду на электроплитке, облезлым помазком взбил пену на обмылке и побрился туповатым лезвием. Освежившись остатками одеколона на дне пузырька. В зеркале он увидел моложавого мужчину с пронзительно темными глазами, впалыми щеками и полными губами.
Не успел Антон привести себя в порядок, как у дома затормозила машина и вошла Софья.
– А работа на свежем воздухе пошла вам на пользу. Даже влюбиться можно. Ни на поезде, ни на автобусе вам без документов ехать нельзя.
– А вы питерская?
– Да.
– А как же вы в Добывалово попали?
– По распределению.
– Я для вас кое-что приготовил.
Антон поднялся по лестнице на чердак, который он оборудовал под художественную мастерскую, снял со стены несколько картин и спустился с ними вниз.
– Я тут набросал несколько ваших портретов по памяти. Выбирайте себе любой, – голос Антона дрогнул. Софья это заметила.
Софья оторвала взгляд от Антона и стала рассматривать портреты.
– Кошкаров…
– Меня
– Антон, на ваших портретах я обнажена. Вы же не видели меня голой.
– Когда художник смотрит на женщину, то мысленно ее раздевает.
– Вы изобразили меня обнаженной и в весьма смелых позах.
– В этом суть женщины. Она зовет к себе мужчину жестами, поворотами тела, позами, глазами.
– Возможно. Но у меня нет родинки вот здесь, – Софья показала пальцем на бедро.
– Я могу дописать портрет с натуры. Для этого вам надо…
Он подошел к Софье, хотел ей что-то сказать, и они оба не заметили, как стали целоваться и повалились прямо на матрац, лежащий в углу.
…
– Антон, я хочу пить.
– Сейчас я заварю чай. Все прямо как во сне.
– У тебя давно не было женщины?
Антон помолчал, а потом нехотя заговорил.
– Я тут нашел одну натурщицу. Она приезжала из Питера в Яблоньку, к своей бабушке погостить. Кстати, твое тело я писал с нее.
Софью вдруг охватила ревность.
– Не смей писать меня с других баб! Все художники – бабники.
– Если не любить женщин, то нечего и писать женские тела. Тогда получатся безжизненные анатомические объекты.
– У тебя в Москве, наверное, было много женщин?
– Много женщин не бывает. Бывает одна, но недоступная, а остальные – это просто путь к ней. Иногда этот путь короткий, иногда – длинный.
– Интересная философия.
– Ты тоже казалась мне недоступной. Но сегодня ты посмотрела на меня не как на больного, а как на мужчину. Этот взгляд вернул меня к жизни, и я хочу написать твой портрет, с которого ты смотришь таким же взглядом.
– Ты заметил, что стал писать портреты намного лучше, чем раньше?
– Все художники развиваются, набираются опыта и совершенствуются.
– Не все. Многие останавливаются на месте, начинают повторяться, тиражировать самих себя, и постепенно их творчество превращается в ремесло и скатывается вниз.
– Возможно. Но в психушке у меня было время подумать о своем творчестве.
– А ты помнишь, когда именно стал рисовать и писать по-новому?
– Уже с год, когда…
– Когда я принесла тебе в палату карандаши, краски, бумагу, ДСП.
– Ну и что?
– А ты помнишь, что перед этим я несколько раз разговаривала с тобой, показывала тебе какие-то картинки, расспрашивала о них и незаметно направляла тебя на переосмысление твоего творчества?
– А зачем?
– Я будила твой талант, внушая тебе тревогу и беспокойство, потому что талант – это постоянный поиск, постоянный выбор, постоянное недовольство и спор с самим собой. Талант спрятан за шелухой, которую наложили повседневность и стереотипные представления обо всем. На него давит мнение толпы и авторитетов. Ты первый, на ком я испытала новый метод гештальт-терапии. Она раскрыла твое подсознание, и оно, минуя цензуру сознания, воспринимало мои установки. Я смотрю на написанные тобой портреты и понимаю, что добилась своего: ты уже можешь творить по-настоящему и не зависеть ни от чьего мнения и установок. Психологическая глубина изображенных тобой людей сравнима с лучшими портретами, которые я видела. Ты далеко пойдешь, но рано или поздно ты попадешь в плен собственного таланта, твои глаза замылятся, образуются новые стереотипы, и чтобы их сломать, снова потребуюсь я.