Бегство талой воды
Шрифт:
С т а р и к:
Смотрю в зеркало. Я ли это? Не обманывает ли стекло? Я вижу зеркало, но видит ли оно меня? Ты стоишь рядом со мной, оба мы отражаемся в зеркале. Но если тебя с превеликим трудом, но узнаю, то себя узнавать отказываюсь. С некоторых пор зеркала стали лживы. На них нашла какая-то порча, их исказил химический дефект воздуха. Тебя они изображают взрослой, выросшей, с преувеличенной асимметрией черт, от которой ты еще милее. Но если и в моем присутствии зеркала осмеливаются недоговаривать и привирать о тебе (о, привирать весьма льстиво, надо отдать им должное!), чье младенчески юное лицо я вижу ежедневно и еженощно даже в подземной темноте своих век, то обо мне они врут беззастенчиво. Я знаю, что жизнь не красит человека, но так уродовать может лишь могила. Этот желто-серый, готовый отлететь при первом дуновении ветра пух, - моя шевелюра? Этот перезрелый и вялый, оставленный на семена огурец, - мой нос? Губы, которые срезали у недельного покойника и прилепили к моим деснам,- мои губы? Шея - отвратительная морщинистая шея черепахи - моя шея? Глаза, подернутые иглами замерзания,- мои глаза? Врешь, проклятое! Врешь, окаянное! Ты - их голографический фокус, их глумливое изобретение. Лишь ртутная тяжесть в конечностях неподдельна, тут вы преуспели, спору нет, все же остальное - злой морок, ваша злонамеренная ворожба, энергетические пассы, рассылаемые вами на частоте радиоволн. Против воли обрядили меня клоуном, наложили чудовищный грим и вытолкнули на арену. Но это не значит, что я буду вас ублажать и кланяться вашим аплодисментам. Одурачить и высмеять- вот ваша цель. Распознать вас и не поддаться - требует известной смекалки и немалого душевного напряжения... Они пытаются убедить меня, что ты, мой ангел, уже не ребенок. Галлюцинации имеют силу реальности. Но и там, в воображаемом, выдернутом из благословенного факта своих детских лет, ты необыкновенна. (Рис. 12) Тут даже они, ампутаторы и вивисекторы, бессильны. Ты прорываешь геометрию их города, как камень, брошенный в паутину. Но кое-что им все-таки удалось. Они пристроили возле тебя ухажера, который нестерпим, как всякая пошлость и усредненность. Как ты терпишь его? Я не различаю слов, но могу угадать их суть. Я силюсь предупредить, я шепчу тебе спасающие слова, но, похоже, ты не слышишь. Какие-то хмарь и мление мысли. Ты даже изобрела способ отгораживаться от меня, от моего докучливого присутствия (понимаю, это кошмар перегретого мозга, химера воображения, но отогнать никак не могу). Ты незаметно вынимаешь из моей руки свою руку, вкладываешь взамен тонкую летнюю перчатку и легким прикосновением губ к моей деревенеющей щеке посылаешь меня вперед, вперед по песчаной дорожке гнусного сквера. И я вдруг вижу, что вновь напрасными оказались усилия, мы никуда не убежали, нас и на этот раз одурачили. Я иду. Включаюсь в игру и иду, беседую с перчаткой и понимаю, что это всего лишь чары, всего лишь майя, как говорят индусы. Не надо только показывать, что понимаешь. Иду, улыбаюсь и беседую. Присядем, говорю я перчатке. Вот на эту скамейку. Видишь, она недавно покрашена. Но краска ацетоновая, уже высохла. Можно без опаски садиться. В зеленую краску вляпался и ты, маленький крылатый мотылек. Можно ли быть таким доверчивым? Можно ли все зеленое принимать за траву? Впрочем, наставления тут уже бесполезны. Ты мертв. Я вижу, что ты мертв. Ты всох в краску. Тончайшее крыло твое и лапки всохли в краску. Второе крыло - свободное и легкое - все притворяется куда-то улетающим, куда-то собирающимся, в какой-то воздушный манящий путь. Но все кончено. Сегодня или завтра незрячие седалища сорвут тебя, унесут на ткани юбок или штанов или сбросят в песок, сбросят на ветер, что понесет тебя. Мысль тоскует и ноет от неспособности проследить твой мертвый путь, твое легкое странствие. Сядь сюда, хорошая моя, но осторожно. Пусть крыло это полетает еще на привязи, потешится обманом утратившего цель движения. У нас все не так. У нас все будет по-другому. Но это крылатое и погибшее - знак. Мой настороженный, мой несущий стражу ум может дать осечку, и мы влипнем в краску, всохнем в нее навсегда. Мы должны быть вдвое осторожнее, это вне всякого сомнения. Я достал из тайничка, из-под "Зеленого корня", где ты прячешь свой клад, вот этот ножичек в футляре из кожзаменителя. Извини, что сделал это, не сказав тебе. Время не ждет. Один человек научил меня затачивать этот нож, фантастический нож, что и говорить. И человек совершенно необыкновенный. Ты его видела, он пару раз заходил к нам. Этот человек - один из немногих, кого им не удалось обработать. Покровитель уродов и дураков. Они собираются за поселком в
– он не знает, что такое качели из доски, веревки и толстого сука, в котором живая сила напрягшейся руки, (рис. 13) богатырского предплечья дерева, те качели сами нетерпеливо и одновременно застенчиво просятся в игру; они податливы, уязвимы и временны, как сам человек). Рассказывали, что девочка у нас во дворе упала с качелей - с типовых, металлических, именно с этих казнящих качелей, которые опасны и капканисты, как сам город,- ударилась затылком - и смерть. Бедная девочка, маленькая мученица городских, подманивающих на расстояние удара аттракционов... А грязь! Несравненная городская грязь, что разубралась, разоделась невестой в бензиновые разводы, в радужные цветы. Она, камелия, зазывает усталую ступню: сюда! сюда! ступай смелее! окунись, успокойся, найдешь прохладу и забвение дневных, прилипших к тебе километров (лечебные грязи, грязевые ванны - не мои ли сестры?). Я чмокну и обойму, я обтеку и подлажусь, приму любую форму, я податлива и терпелива, я сладострастно покорна, я - твоя грязь, а ты - мой. А вот бессменные, всепогодные, круглосуточные экзекуторы ковров и паласов, они стреляют узорчатыми, плетеными, удобными для руки орудиями пытки на весь околоток. По закону города они безжалостны, и выстрелы рикошетом летят от стены к стене, чтобы, наконец, еще и еще раз продырявить мне голову, чтобы убить еще какую-то часть меня. Темнеет. Пробои окон, возникающие во мгле, решетят ночь, превращают в рубище и без того ветхий; некогда царский ее наряд. Стемнело. В небе уже видна луна - обломанный ноготь сорвавшегося в бездну. Тысячи рук берут тысячи будильников, трещат пружинами, наматывают парсеки звона, грохота и металлических судорог, чтобы утроим не опоздать и вовремя вернуться из ночного путешествия, чтобы привычно включиться в кольцевое движение по западне. Но если я выну ножик, раскрою его, освобожу лезвие - сталь от стали, блеск от блеска волшебного меча - кладенца, то погибнут и правый, и виноватый. Как отделить? Как просеять? Вадим говорит: не надо, не берите на себя неподъемное, оставьте до жатвы. Но тогда для чего я затачивал много дней эту сталь? Тогда тебя-то как я смогу оборонить? Дай мне руку, мой пастушок, моя дудочка! Когда я держу твою руку, мне слышится как бы пение, и тогда я понимаю, тогда я чувствую, что и злость, и отчаяние, и усталость, и неверие, и ртутная моя кровь, и тяжелые мои мысли получают разрешение. Все обращается в призрак. Остается одна несомненность - ты. Как я боюсь за тебя!
Д и р е к т о р:
Вы хотите знать мое мнение? Пожалуйста. Я, как администратор, не только не раскаиваюсь в принятом решении, но и считаю его возмутительно мягким. Не забывайте, мы имеем дело с детьми, нашим будущим. От того, как мы воспитаем, как образуем их, будет зависеть и наша с вами дальнейшая жизнь. Да, да, мне совсем не безразлично, как пойдут у нас дела, когда я буду на пенсии. Надо было сдать его психиатрам. Это в лучшем случае. А мы преспокойненько дали ему уйти по собственному желанию. Этот ублюдок - можете ему так и передать, я и в глаза скажу - смутил многие умы в нашей школе. Особенно юные, которые еще не способны анализировать, отличать добро от зла, правду от фальши. Вы все ждете, что я назову конкретные факты? Хорошо. В ноябре мне стало известно,- только не подумайте, что я это культивирую, ребята сами пришли и рассказали, у нас все-таки есть еще здоровые силы в обществе, есть актив, пионеры и комсомольцы, которые обладают трезвым взглядом и не дают впутывать себя в сомнительные истории,- так вот, в ноябре мне стало известно, что этот, с позволения сказать, педагог в подсобном помещении (там хранятся инструменты, готовая продукция ребят: тумбочки, табуретки, журнальные столики) мыл ноги ученикам. Да, да! И это во время урока. Мы тоже кое-что читали и знаем, откуда эти умывания. У меня буквально волосы встали дыбом. Первая моя реакция была такова: ребята пошутили, разыгрывают. Но они предложили мне самому сходить и удостовериться. Пошел и посмотрел. И что же? Идет урок, ребята пилят, строгают, режут, шпаклюют, а он в подсобке, среди валом наваленных до потолка табуреток, стоит на коленях, бормочет какую-то ахинею и моет ноги двоечнику Горлову. Лицо залито слезами, губы дрожат (не у Горлова, естественно), лоб в древесных опилках. "Вадим Иваныч, что это такое? что за цирк? Объясните!" Он даже не встал, не смутился, продолжает обмывать цыпкастые конечности этого Горлова и говорит: "Лев Николаевич, я, конечно, скажу, зачем я это делаю, но вы ведь все равно не поймете". "Вы скажите, сделайте милость, а я уж как-нибудь напрягусь". "Хорошо... Я гордый человек, Лев Николаевич, очень гордый, Я - сын своего времени и своего деградирующего народа, своего обманутого народа. Я - плоть от плоти нашей педагогики, которая есть гордыня, помноженная на скудоумие. Мы, так называемые учителя, убили уже миллионы душ. Мы продолжаем убивать и калечить. И я решил положить этому конец. Кто-то должен сделать первый шаг к смирению. Настоящий учитель никогда ни перед кем не гордится... (Рис. 14) Долго рассказывать, как я пришел к такому выводу..." "Смирение, говорите? Вы отдаете отчет своим словам? Может, вы больны? Сходите в медпункт, пусть Вера посмотрит вас, смеряет температуру". "Спасибо за заботу, Лев Николаевич, я здоров". "Хорошо, тогда я с этой минуты отстраняю вас от работы и ставлю вопрос перед педсоветом. Сегодня же. Отчитаетесь перед коллективом и объясните свою линию поведения". Оказалось, что это длится уже долго. Все про все знают, один я пребывал в блаженном неведении. Чтож, в этом и моя вина. Давно надо было к нему приглядеться. И сигналы поступали. Говорили, что и с женой у него разлад. Аморальный тип. Скитается где-то по подвалам, сколотил шайку из подростков... Нет, я рад, что мы от него избавились. И в коллективе такое же мнение. Можете спросить. В целом у нас неплохой коллектив, много сильных и заслуженных преподавателей. Работа методической секции признана лучшей в городе. Есть и свои маяки. Хотите взглянуть на альбом?
С т а р и к:
Все промахиваюсь мыслью, все не могу понять, что происходит со снегом, который выпадает на город зимой. Школьное объяснение - тает. О, эти школьные объяснения! Эти чумные бациллы, которыми в специальной пыточной, именуемой классом, заражают детей. В одно слово учебника учитель способен замуровать пространственно-временной зигзаг вселенной. Он разыгрывает из себя Творца, лицедей и обезьяна. Малышка, ты не пойдешь в школу, обещаю тебе. Надо очень не любить своих детей, чтобы отдавать их в школу. Я буду сам печь тебе пышки из сладкой пыли, что плавает в лесном солнечном луче. А пить ты будешь росу, что сбегает с лепестков в час тумана, утреннего солнца и освобождения от ночи. Птицы обучат тебя пению, бабочки - полету, белки и куницы - языку зверей, деревья и трава - языку растений. Ты постепенно поймешь письмена звезд и научишься обращаться к небу. И тебя никогда не будет мучить вопрос, куда уходит зимний снег из города. Я давно попался к ним на крючок. Я болтаюсь на тысяче нитей, которыми гнусные лилипуты Свифта привязали мой мозг к этому некрополю, к этому бетонному узилищу. Приходит зима, и я в стотысячный раз обманываюсь надеждой: может, на этот раз она остудит лихорадку, снимет иссушающий жар с его бескровных ланит. Мерзкий, он поднимает рыло и рычит в снежную темноту и пустоту. Первый снег обращается в грязь, в воинственную и наглую уличную грязь, (Рис. 15) что шепелявит и гоняется за колесами, цепляется за каблуки, вскакивает на портфели, сумки, подолы плащей и пальто. Но вот стеклянное копье мороза вонзается прямо в хлюпающую, влажную, цепкую, всепроникающую, жирную смазку. Щелчок невидимых пальцев, сдвиг природных первопричин - и под ногами камень. Тьма летающих, филигранно сработанных звезд плывет по воздуху, наслаивается, ткет сплошное и чистое. Вот плат и покров, одеяло и полотенце - утрись! Но только швея откинулась на спинку стула передохнуть, только перестала мелькать в ее пальцах игла, ты, больной и порочный, перегорающий в похмелье и рабочем надрыве, снова выхаркнул забившие бронхи пепел и сажу. Дрожащей, неверной рукой, скрюченной пятерней своей ты сгреб брачную одежду, в который раз отвергая приглашение. Дело твое. Только почему я, понимающий и видящий все это, должен следовать за тобой? Почему я должен слушать, как суесловит твой лживый, двоящийся язык? Слышать, как горячечные уста твои извергают хулу? Видеть, как слепой, ты движением фокусника вставляешь в пустые глазницы горящие угли и ведешь за собой вереницу слепых длинной в бесконечность?.. И снова щедрая, неоскудевающая рука подает тебе плат и покров, снова бинтует твою обожженную кожу. Напрасно. В который раз ты, неблагодарный, бросаешь под ноги, под цокающие твои копыта белизну и попираешь ее... Славная моя, мы иногда успевали с тобой насладиться морозом и воздухом, поиграть в снежки. Только теперь признаюсь тебе, что время мое прошло, детство мое прошло, а я, оказывается, так и не успел наиграться, набаловаться... У тебя промокли варежки, сними их. Дай пальчики, подую. А на концах шарфа - звенят сосульки. Если потереть руки снегом, они отогреются. Но в сырых варежках не поиграешь. Бежим домой! Бежим! Это ты мне - "бежим"?! Ты смеешься, ангел! Это я-то "бежим"! На трех ногах: одна - деревянная, две - костяные. Но мы с тобой все-таки успели закатать два больших снежных шара и сделать снеговика. Он простоит до утра, пока мальчишки (они с малых лет обучаются ударам и убиванию) не пойдут в школу, не разобьют ему голову портфелем, не сомнут его пышный живот ногами. До утра он постоит, а мы перед сном, задув свечу, протаем глазок, продуем глазок во льду окна и посмотрим на него важного, круглого. Стой, толстяк, смотри на облака, которыми ветер протирает от пыли небо, подставляй белое лицо бегущим, мигающим звездам, одевайся в сиреневый лунный плащ: праздник твой не длиннее ночи... Всякий раз по весне ты, город, неряха и люмпен, брезгливо сдвигаешь на обочины сугробы отвергнутых, отброшенных одеяний, отвергнутых и зараженных твоими выделениями. Сработанные из совершенных кристаллов, покровы эти тончают и чернеют. (Рис. 16) Ты, великий пачкун и осквернитель, надеялся смешать белизну и грязь, снег и свои испражнения. Так и было бы, будь зима вечной. Но ты, изворотливый, все бьешь мимо, все попадаешь не в такт. Чуть выше поднялось солнце, и тебе осталась грязь. Твоя грязь. Завернись в нее, плотную и блестящую, ядовитую и радиоактивную. Это тебе и на выход, и в могилу. Лови, расставляй руки Шивы, не упускай ручьи, в которые, сказочно ударившись оземь, перекинулись снега и покровы. Но где тебе, козлоногому! Я видел толстые решетки на окнах, что зияют среди асфальта ближе к тротуару. Туда устремляются весенние грязные воды. Они пройдут по твоим осклизлым вонючим кишкам и, рано или поздно, процедившись сквозь травы, песок, камни, палую листву, подземные отстойники, очутятся в широких теплых водоемах, в игривых ручьях, откуда идет возгонка прямо в небо. Дай руку, чистая и хрупкая, придвинься ближе. Наступает время прощания. Несчастные. Вам оставаться. Ущербные потомки Каина, вам оставаться, вам быть рабами его детища - города. Говорят, от тесноты курятника, от сжатости отведенного им пространства куры теряют покой, присущее им миролюбие, отыскивают слабейшую и заклевывают ее до смерти. И вы заклюете друг друга. Начнете со слабейших, а кончите тотальным людоедством. Став жертвами первого искушения, соблазнившись хлебами, вы не получите ничего. Это в лучшем случае. Вы оттянете подолы, ожидая манны, а туда упадут змеи. Вы заплачете, а ответом будет хохот.
А в т о р:
Этот эпизод произошел зимой. Кажется, в феврале. Снег валил с редкими перерывами. Город напоминал человека, которому на флюс наложили толстый ватный компресс. Вадим позвонил в дверь. Открыла мать. "Вадим! Вадим!
– она схватила его за рукав пальто.
– Снова плохо, да? Лица на тебе нет и красные пятна, сыпь. И рвет, наверное, опять, да? Вот вода, пей. И поди, высморкайся, не нос, а хобот". Она потащила его на кухню, выдвинула из-под стола табурет. "Может, лучше молока? Сейчас согрею. И меда туда добавлю". "Не надо, мама, Люся не приходила?" "Люсю вызвали. Проверяет больных. Ну, рейд по больным, которые не закончили курс лечения и бросили, не стали лечиться. По самым окраинам города. Раньше одиннадцати, говорит, не жди". Она взяла его за руку. Они сидели за столом. Она положила его ладонь на свою и прикрыла сверху ладонью: красная мокрая пятерня меж двух старых карих скорлупок. "Может, нам уехать, Вадим, а? Хоть на время. На работе тебя отпустят. (Разговор происходил за несколько месяцев до увольнения Вадима). И Люся не будет возражать. Она вся ушла в работу. Поедем в Крым, поживем, отойдем от суеты. Там в это время безлюдно. И все аллергии пройдут". Позвонили. Он вскочил: "Это Люся!" Когда у него не было насморка, он безошибочно определял, где и с кем была жена. От запахов начинали чесаться ладони и ступни. Хуже всего, когда начинали чесаться ступни, а надо было идти на работу. Тогда он передвигался подскоками, ломая шаг, выворачивая ногу в лодыжке. Теперь насморк избавил его от чесотки, но взамен невероятно обострился слух. Помогая жене снимать шубу, он слышал, как от ворсинок шубы и волос жены струится получасовой давности дым "Казбека". (Рис. 17) Этот тончайший звук был лишь эхом того звука, что издавали мужские губы, выпуская дым - пф-ф... "Видишь, Вадимушка, мне удалось отвертеться пораньше. Ты рад? Ох уж мне эти старухи окраин! Пока достучишься, пока разгонят собак... У тебя какие-то больные глаза. И нос распух. Сегодня не рвет? Сейчас полечу, потискаю. Есть хочу страшно, но на ночь не буду. На ночь - это преступление. В ванную! Ты приготовил мне ванную? Намерзлась! Мама, вы белье убрали? Вадимушка, ложись быстрее, согрей норку". У него горело лицо. Он смотрел на нее, на ее яркие губы, на глаза, густо подсиненные, и между произнесенных слов слышал отзвук непроизнесенных, живущих в глубине гортани, в последний момент зацепившихся за голосовые связки и неровности нёба. Это были недоноски мыслей, которые она сознательно и старательно умерщвляла: опять эти прыщи, паршивые волдыри! сизо-красная груша носа! в ней пригоршня соплей! и потные руки, потные холодные пальцы! лучше жабу пустить под лифчик, сколько можно притворяться, надо сказать, надо сказать... "Вадимушка, ну что ты стоишь столбом! В себя прийти не можешь от радости, что рано вернулась, да? Беги, беги, расправляй постель, я через пять минут..." Он вытащил из шифоньера свитер, лыжную куртку, теплые бриджи, вязаную шапочку, быстро оделся и открыл окно, чтобы не проходить мимо кухни, не объясняться с матерью. Отодвинув фикусы, встал на подоконник, а потом на пожарную лестницу. Затылком, вжатым в тесную пригоршню шапочки, слышал, как бьет струя в ванной, шипит, вскипает шампунь, трещит замок юбки, клацают ногти о гребень заколки. Он спрыгнул в сугроб. Мигал болтливыми окнами микрорайон, фонари гудели сварочным светом, дернулась и зазвенела струна провода, сбросив снежный канат. Свобода, эта гулящая девка, готова была пойти с ним куда угодно. Над заводскими трубами плавились красным светом драконьи глаза сигнальных огней. Из труб, под звуки невзримой трубки факира вытягивались кольчатые дымы. Они поднимались с парализующим свистом: с-сс-сс!.. Вадим шагал, подстраиваясь под легкую иноходь спутницы. Иногда он поднимал глаза и видел, что бодающие небо трубы выполняют двойную работу: выпускают питонов - пожирателей звезд, (Рис. 18) и незаметно, в краткие промежутки между выпыхами дыма, всасывают невидимую потенцию жизни, краски и образы сновидений, что питают детские души, тонко формируют сердца. Они всасывают потенцию жизни, а дети мечутся в кроватках, напрасно хватая иссохшими ртами пустое пространство: там только кошмары да змеи, глотающие звезды.
С т а р и к:
Видел собаку. Болонку. Их несметное множество в городах: бездомные и голодные, мелкозубые и незрячие из-за неряшливых челок - бегающие грязные мочалки. С той случилось несчастье. По какой-то причине у нее выпала кишка и тянулась за нею по пыли и асфальту, как белый мягкий шланг, за которым гонялись мухи, и к которому принюхивались другие, бежавшие по своим делам собаки. Время от времени она внезапно , с целью застать врасплох, поворачивалась к кишке и пыталась ее укусить. Напрасный труд. Кишка влачилась в сторону, противоположную от головы, с такой же скоростью, с какой голова пыталась ее настичь. Собака взвизгивала и бежала дальше, размышляя о преследующем ее нечто. У забора, у самой автобусной остановки, собравшей у столба с расписанием множество людей, собака крутанулась с каким-то особым отчаянием и привлекла к себе раздражено внимание своры, рыскавшей у переполненных урн. Они сразу же почувствовали ее инакость, ее предательский дефект. Они набросились на нее. Рычащий, клубящийся, вскрикивающий, плачущий ком укатился за разворот забора, в иную, уже недоступную зрению плоскость. Это было в молодые еще мои годы, я ездил на службу, посоха, то бишь трости еще не было, нога действовала будь здоров, а воображение, отточенное бесчисленными встречами с людьми (работал страхагентом), открыло аналогию, которая ужаснула. Каждый из нас похож чем-то на ту собаку, за каждым тянется что-нибудь позорное, физиологическое, непонятное, враждебное и в то же время плоть от плоти, кровь от крови. Иногда мы теряем контроль над собой, теряем самообладание и наставляем линзу воспаленного внимания и беспокойства именно на определенное место: болезненный отросток, гнойная язва, незаживающий рубец. И начинаем с утроенной ненавистью охотиться на этот изъян, предполагая в нем причину всех своих бед. И стая, которая всегда рыщет у переполненных урн, набрасывается на нас. Кто виноват? Бедные, бедные! Мы думаем найти счастье, думаем обрести покой и довольство. Его здесь нет. Его на этом свете нет. Как обманул нас сказавший: человек рожден для счастья, как птица для полета. Человек не рожден для счастья, но для скорби, для испытаний и анатомических унизительных нелепостей. Ангел мой, свет мой, я виноват перед тобой. Я много раз задавался вопросом: почему я не ровесник твой, не брат тебе и не сестра? Мы вместе бегали бы по земле, баловались и радовались ослепительным радостям детства. Но судьбе угодно было выпустить меня на беговую дорожку много раньше. Пистолет выстрелил, акушерка хлопнула меня по попке за тридцать, сорок, пятьдесят лет до твоего рождения. И вот я превратился в твоего наставника. Неумолимым ходом событий я стал твоим наставником, якобы знающим, что такое "хорошо" и что такое "плохо". И мне, твоему наставнику, твоему старшему покровителю и охранителю, приходилось наказывать тебя. Раб иллюзий, я считал себя обязанным это делать. Я был рекрутирован для этого судьбой и сроками, я присягнул, и мне выдали мундир моего дряхлого тела, моих теперешних лет. В свое время и я был отмечен всеми возможными наградными морщинами и пигментными пятнами всех степеней. Одной из моих уставных обязанностей было наказывать тебя за проступки: за неизбежную детскую лень, ложь, непослушание, жадность, грубость, непочтительность, своеволие. Хищный, притворно неподвижный и равнодушный ремень висел на особой вешалке в прихожей. По двум свисающим плоскостям его сочилась опасность. И ты, маленькая, видела его много раз на дню, проходя мимо, краем глаза взглядывая на своего беспощадного знакомца. Дедушка, дедушка! Миленький! Не надо! Я больше не буду, никогда, я обещаю, честное слово!.. Во имя счастья твоего, во имя безопасности твоей (так я внушал себе), во имя воспитания, привития, назидания я поднимал руку, оснащенную и неумолимую. Да будет так!
– и я опускал руку, и боль входила в меня, как кол, которым пригвождают упырей. Да будет так!
– и я кишкой влачился по пыли и стеклам, облепленный грызущей стаей. Где ты, говоривший о счастье и птицах? Слава твоя с шумом погибла, а петля лжи все еще стягивается под нашими подбородками. Заповедь новую даю вам - да любите друг друга. Сколько раз, малодушный, я приглядывался к этому кресту, намеревался взойти на него, сколько раз, кромешник, я прытко отбегал в сторону, как только замечал, что подходит моя очередь, что окружающие ждут. Любил ли я тебя? Праздный вопрос. Любил, люблю и буду любить до смерти и после нее. Делал ли все это из любви? Да, и только из любви. Тогда почему так скорбит и ноет сердце. Тогда почему неумолчный сверчок скрипит и скрипит во мне, вытягивает своим смычком остатки сил и разума? Видишь, я встаю перед тобой вот так, прямо в пыль, и мы уравниваемся в росте. Обними меня и прости. Обними и шепни, открой тайну, не потому ли в будущем, которое только еще наступит, ты станешь отправлять меня на прогулку со своей перчаткой, а сама останешься с тем, кто, как ты думаешь, никогда
С л е д о в а т е л ь - в р а ч:
Для чего существует власть? Власть существует для власти. (Рис. 19) Кому служит власть? Власть служит только власти. Политика - мораль власти. Политика ничего общего не имеет с так называемой общечеловеческой моралью, а потому политика аморальна. Как аморальна всякая власть. Что такое власть? Это материализовавшееся ХОЧУ и МОГУ. Власть - безусловная иллюзия рядом с вечностью. Власть - безусловная реальность в конечном мире, в котором мы живем. Потому земная власть, стремящаяся к абсолюту, предпочитает атеизм любым формам религии: чтобы не делиться с Творцом всего сущего. Потому в основе власти, стремящейся к абсолюту, лежит сатанизм. Но это уже выходит за рамки нашей компетенции. Среди прочих наслаждений наслаждение властью наиболее заманчиво, предпочтительно и универсально, мы бы сказали: наиболее комфортно. Не все имеют вкус к власти. Вы - один из таких. Не имея желания властвовать даже в малом, вы и властям подчиняетесь без особого желания. Но это куда ни шло, с этим мы могли бы мириться. Вы проповедуете смирение. Но смирение не перед властью, что было бы для всех нас благом, а смирение перед надмирным нечто, чему и сами не можете дать определения, что сами не в силах описать. Этой проповедью вы выводите человека из-под власти реальной, делаете эту власть сомнительной и как бы необязательной. Если учение ваше станет массовым, массы уйдут из-под нашего контроля, из-под нашего влияния. Этого мы допустить не можем. Без народа, без массы власть теряет смысл, как теряет смысл бич без стада. Может ли народ без власти? Мы глубоко убеждены: нет. Народ, люди - это неразумные дети, им нужна нянька, которая бы разводила дерущихся по разным углам. Человек несовершенен, человеческая скверна, человеческие пороки - благодатный навоз для власти. Совершенный человек не нуждается во власти. Как, впрочем, и вы - неизлечимо больной человек. Как Прыщ, который стал притчей во языцех. Главным инструментом воздействия власти на человека является тело человека. А на тело лучше всего воздействовать через душу. Власти противоречат мертвые, совершенные, неизлечимо больные и закоренелые преступники. А потому вы - безнадежно больной, должны быть исключены из системы общественного кровообращения. Сегодняшняя наша беседа - это лечебная процедура. Последняя. Пока вы решаете свои проблемы один на один с собой, мы готовы вас терпеть. Но как только мы убедимся, что вы заразны, что ваши идеи находят последователей, мы будем вынуждены принять меры. Мы не караем за проступки. Мы лечим. И, как понимаете, ампутация тоже есть акт лечения. Предвидим вопросы, а потому кое-что уточним. Мы получили заявление от человека, имени которого не называем. Он жалеет, что не сообщил нам раньше, хотя факт, о котором он сообщил, был известен ему давно. Этот факт и лег в основание нашей беседы. Да, Вадим Иванович, это то самое омовение ног. Будучи учителем средней школы, вы мыли ученикам ноги, объясняя это высшими гуманными соображениями. Омовение ног - лишь начальный этап в широкой программе смирения, к которому вы призываете. Это лишь начальная ступень борьбы с гордыней, которая, как вы считаете, поразила общество и ведет его к гибели. Мы не разделяем вашего пессимизма. Более того, мы считаем эту точку зрения крайне вредной. И не только по причинам вышеизложенным. Не обладая достаточной информированностью и, следовательно, широтой мышления, вы проглядели главные процессы, происходящие в обществе. Особенно среди молодежи. Растет потребительство, стремление к гедонизму, желание пожить за счет других, стремление во что бы то ни стало уклониться от работы: и умственной, и физической. Разврат и насилие стали бичами городов. Девушки все меньше отстают в этом от молодых людей, а часто и опережают в жестокости и цинизме. Культ силы, изворотливости, похоти - вот чем живет молодежь, а вы ей - омовение. Сознательно или бессознательно вы играете на руку преступному миру, развращаете непротивлением злу и смирением, готовите жертвы для насильников, хулиганов и шантажистов. Если и сейчас, уже не являясь штатным школьным сотрудником, вы продолжаете нелегальную работу с детьми, просим вас это немедленно прекратить. Это в ваших же интересах. Никаких контактов с детьми. Тем более что вы морально не безупречны: ушли из дому, оставили жену, мать. Наш совет: возвращайтесь к семье и перестаньте распускать о себе слухи, будто изобилующая в обществе ложь вызывает у вас усиливающиеся аллергические процессы. Это совершенно антинаучно. И это вы понимаете. Примерно так же начинал Голубев, известный теперь под кличкой "Прыщ". Он всем говорил, что пережил видение, которое перевернуло его жизнь. Якобы явился ангел и сообщил ему: или он немедленно гибнет и не будет иметь прощения за свою нечестивую жизнь, или ему даруется жизнь и искупление, но ценой неимоверных страданий за всякое зло, чинимое в городе и округе. Уже потом, как нам стало известно, он утверждал, что вместе с ним должен был погибнуть и город, что жизнь города куплена его страданиями, потому вместе с его смертью должен наступить конец города и, может быть, всего мира. Эта лживая выдумка пришлась по вкусу легковерным, ей способствует наличие у Прыща кровоточивых язв, его крики, стоны и конвульсии, словно он и впрямь корчится от невыносимых мук. А ведь он был обыкновенным алкоголиком и развратником. Вы можете спросить, почему мы его не изолируем, не аннигилируем?.. По решению властей. Да, да, власти хотят, чтобы это чудовище, эта пародия на человека служила целям назидания. Люди должны видеть, до чего может опуститься человек, когда он проповедует смирение. Вы ведь не будете отрицать, что его доктрина, если ее принять на веру, есть высший акт смирения: нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Кроме того, по замыслу властей, он должен выполнять так называемую компенсирующую функцию своим отталкивающим видом, струпьями, гнойниками, каплями крови, которые падают на асфальт и в пыль. Каждый, глядя на него, поймет, сколь мелки его частные беды и невзгоды по сравнению с этим вопящим куском мяса. (Рис. 20) Как видите, власть умеет использовать в своих целях и совершенно чуждые, вредные ей элементы. Однако это не должно быть для вас утешением. Заверяем вас: вас ждет совсем другое. Обдумайте наши рекомендации. Вряд ли вы способны излечиться, но жить вы вполне можете. Живут и больные, не так ли?
М о л о д о й ч е л о в е к:
Есть люди, как заряженные ружья, висят в пространстве собственной жизни до поры до времени ("если в первом акте на стене висит ружье, то в последнем оно должно выстрелить и кого-нибудь убить" - приблизительно по Антону Палычу Чехову). Они словно созданы для одного единственного выстрела, для одного единственного случая, замкнувшись на котором или умирают, или незаметно и тихо закатываются под мебель и пылятся там, пока техничка, прибираясь, не зацепит их косой, не выдернет в инобытие. Евсей, дворник из описанного уже мною сквера, был именно таким человеком-ружьем. Если произвести сборку-разборку оружия на время или просто так (отсоединяем магазин, цевье, газовую трубку - что еще?), то увидим, что нога была тем самым стволом, из которого во время оно должен был быть произведен выстрел-поступок. В сущности, Евсей был неплохим мужиком. Во всяком случае, есть сколько угодно и хуже, и гаже. Он довольно вежливо подшибал у нас сигаретки, когда мы с "филинами" попивали пиво в том дальнем углу, где металлические качели на двух седоков (надо иметь стойкую фобию к детям, чтобы установить качели именно в этом гадюшнике, где от асфиксии спасает лишь сигарета и пиво). Впрочем, качелями так и так нельзя пользоваться. Стоит к ним приблизиться, как они - ненормальные!
– начинают на весь сквер голосить: "насилуют"! Пиво мы брали у знакомого грузчика в овощном магазине (мы с "филинами" давно поняли, что все вывески, лозунги, декларации, указатели, путеводители, законы в нашем государстве - лишь приглашение к игре "угадай-ка!"). Мы брали пиво у знакомого грузчика (подозреваю, что и он - "человек-ружье"), переплачивая гривенник за бутылку, а Евсей со смиренным терпением четвероного сидел в сторонке, глотал слюну и ждал, когда мы бросим или катнем по направлению к нему отработанную гильзу. Это случалось не слишком часто, бутылки обычно обменивались на новый боекомплект. И совсем уж редко Евсею оставляли пару глотков на донышке. Он и этому был страшно рад, низко кланялся, тряся своими разряженными и тяжелыми от жира патлами, наставляя на нас тусклое бельмо проплешины, вытанцовывая, выделывая ногами нечто замысловатое - символический танец благодарности. Но и на старуху, как говорят в народе, находится место в группе риска. То ли Евсей в тот день мучился похмельем, то ли ему не удалось найти ни одной бутылки в урнах, то ли начальство грозило проверкой, то ли пришел срок и нога стал ныть в предчувствии главного дела, то ли все это вместе или ином каком сочетании, но только Евсей ожесточенно в тот день шаркал метлой по ногам прохожих, фигурно матерился и исступленно жаждал скандала (а он - мятежный, ищет бури, но разве в буре есть покой?). Наверное, я не обратил бы на это внимание. Скорее всего, я не обратил бы на это внимание. Какое мне дело до настроения Евсея, до его неудачной охоты за "стеклянными скальпами". Я, как обычно, "летел" через сквер, засунув руки в брюки, "подбивал" плевками окурки по обочинам и фотографировал на память то левым, то правым глазом прогуливающиеся ножки. И вдруг прямо по курсу моего "фанерного биплана" та, что занозила мне глазное яблоко в тот памятный день, когда я впервые провел вас по скверу и показал на двух воркующих сумасшедших. Помните? Он разглядывал е ладонь и прикидывался хиромантом. Рядом барражировал старичок с тростью, которая чуть ни влетела в мелькающие спицы моих ног. Вспомнили? Да, это была она, и я, "заглушив движок", пошел кругами на бреющем. А вот и он - маг и чернокнижник из восьмого "б". Максимум - из девятого. Он еще не видит ее, глаза его шмыгают по автобусной остановке. Видимо, ждет давно, и глаза его от напряжения отяжелели и заострились, как метательные ножи. С чем сравню ее? С кем ее рядом поставлю? Со смертью. Столь же неотвратима. Столь же неотразима. Взглянув на нее, понимаешь, что вся жизнь твоя - и прошлая, и будущая, и настоящая - нуль. Делаю плавные виражи, планирую, наслаждаюсь полетом и зрелищем, неотрывно сморю на нее. И с ужасом вижу: она входит по касательной в зону злого притяжения "красного карлика" по имени Евсей (Рис. 21) (он же Квилп, он же Крошка Цахес, он же де Сад, он же Робеспьер, он же национал-социализм, он же большевизм, он же - человек-ружье). Ох, не быть бы тебе, девочка, в этот миг возле него! Не проходить бы! Желудок подпирает к горлу, "биплан" проваливается в воздушную яму. А между тем уже грохочет на всю вселенную затвор-самовзвод: "Куд-д-да пр-р-решься!
– (товсь!) - проклятая!.." И дальше следуют звукосочетания, от которых любой человеческий язык, как от тысячи вольт, мгновенно обуглился бы. Евсей замахивается метлой, он думает попугать, но нога его уже живет самостоятельной жизнью. Нога его уже не обращает внимания на метлу, на желание Евсея только попугать. Она отрывается от асфальта, превращаясь и в баллистический снаряд, и в ствол одновременно. Отныне кусок документальной ленты, снятой кем-нибудь замедленно (ведь это должен кто-нибудь снимать!), превращается в историческую реликвию. Смотрите! (Пли!) Худой полусогнутый циркуль ноги (кожа под штаниной, бледная и пятнистая от синяков, покрыта грубыми каракулями металлически звенящих волос; в коленный сустав, в смазку попала вода, коленный сустав ржавеет, но в дело еще годится; скрепленные суставом две желтые несвежие кости очень хрупки, болезненно непрочны, но их никто и не испытывал на излом; ребристая ступня, никогда не знавшая слова "носок", обута в тусклую "татарскую калошу", ногти - загнутые и прочные, как черепица, - недоразвитые клювы стервятников) уже находится в полете, уже со сверхзвуковой скоростью приближается к цели... Время остановилось. Пленку заело. От нее пошел дым. "Биплан" зацепился за бельевую веревку (откуда она здесь?). Руки в брюках превратились в раскаленные болванки и так и спеклись - чугунные отливки для примитивной стенобитной работы. Все, подумал я, конец полетам и конец света. Это плевок в небо! Этот пинок выбил единственную, может быть, опору, на которой держалось небо... Что было потом? Потом произошло еще более странное необъяснимое. Клянусь, ее малолетка-приятель Евсея не ударял. Он успел все увидеть, но Евсея не ударял. Слишком велико было расстояние. Всем последующим событиям кем-то был задан железный непреложный ход. Евсей стал жертвой собственного нелепого, взаимоисключающего движения: взмах метлой, в которую вцепились обе руки, святотатственный мах ноги (лучше бы ее отрезал трамвай!) - в мгновение опрокинули барахлянный гироскоп его равновесия. И тут - лопни мои глаза, если говорю неправду!
– тяжелая (двоим вряд ли поднять) бетонная, полная окурков, бумажных стаканчиков урна переместилась на два метра и прицельно встретила отстрой виньеткой вогнувшийся от ужаса висок. Кровь хлестала из головы толчками, как из опрокинутой банки с краской. Алое пятно растекалось все шире, превращая пропащий сквер в третий полюс земли. Птицы сразу же ощутили перемену магнитных линий и принялись сбиваться в стаю, заполнили полнеба. Кровь покидала Евсея скачками, и широко вокруг распространялся сильнейший химический запах - ацетоновая краска! Я чуть не сбил с ног известного уже седовласого джентльмена с тросточкой, которого время так износило, что на сгибах через него можно было видеть тротуар и оброненную Евсеем метлу. Он проследовал своим курсом, видимо, и на этот раз не заметив меня. Зато я хорошо рассмотрел его. Судя по всему, и он все видел, и он был в числе немногих свидетелей. Ужас был на его лице.
В а д и м:
От него исходит постоянный надрывный и чаще всего не слышимый простым ухом красный стон. Они врут, что держат его ради поучений и назидательности. Они боятся, а потому терпят его чудовищное есть. (Рис. 22) Они боятся и верят, что его пророчества могут сбыться, что с его кончиной что-то безвозвратно надорвется в мире. Он, пасквиль на человека, изощренная насмешка над образом Божиим, продолжает слоняться по городу, прошивая его улицы, как гвоздь, брошенный в тину. Глаза под багровыми гноящимися веками точатся слезами, руки, грудь, ноги - ошпаренное, обваренное кипятком мясо. Причинное место - ввалившаяся яма, в которой мерещится шевеление червей. Дети, когда случайно выскакивают на него (точно так же выскакивают на проезжую часть за мячом, не помышляя об опасности) впадают в столбняк или заходятся в крике. Слышал и о женщинах, с которыми приключается истерика. И о выкидышах. Да и не все мужчины способны созерцать его, выносить это протертое с хреном зрелище. Чем живет он, где живет, что пьет и ест - неизвестно. Похоже, не пьет и не ест, рассчитывая этим укоротить себе жизнь. Напрасно. Похоже, беднягу, поддерживают какая-то потусторонняя энергия, какие-то эзотерические источники. Вероятно, в нем перегорают беды и злоба города. Перегорают, естественно, в крохотной своей доле. Иначе он бы мгновенно испарился, превратился бы в энергетическую вспышку. Прыщ, в прошлом Голубев (имя, отчество, род занятий, возраст - все в темноте, в неизвестности), видом своим и стоном невольно изобличил и проклял всех, кому, как гласит молва, ценой страданий купил временную жизнь и отсрочку для покаяния. Желая спасти,- вот еще одна антиномия!
– проклял. В этом повинны, надо думать, слепая ненависть боли, нерассуждающий шок: в чем тут его вина? Иногда он вваливается в автобус или троллейбус. Или переполненный трамвай. Визг, суматоха. Все жмутся в противоположный край салона. Он же, уцепившись за поручни, висит на сухожилиях рук. Недавно видел, как ранним вечером (солнце только что ушло за высотный дом) он сомнамбулически закатился на летнюю танцплощадку, отшвырнув билетершу волной зловония. Немногие юнцы и девчонки прыснули к выходу, зажимая носы и уводя глаза в противоположную от него сторону. Играл магнитофон (ни одна группа музыкантов не смогла бы выдержать ритм и мелодию в его присутствии), звучала сравнительно спокойная музыка, но было видно, что каждый звук впечатывается в его изъязвленную кожу, в его тощие ребра, что он вздрагивает, словно к невидимым клеммам на теле подведен ток. Человек пять пьяных верзил, вооружившись штакетинами, ворвались на танцплощадку и стали охаживать его. Звук от ударов был влажный и чмокающий, словно били по парному мясу. Многие слышали, как он застонал, но один я различил, что это был стон облегчения: ему по-прежнему казалось, что таким примитивным способом он может избавиться от жизни. Я был рядом и бросился на помощь, хоть и чувствовал, что мое заступничество будет ему не по душе. Когда я выволок его с танцплощадки за худую, покрытую фурункулами руку (и мне досталось штакетиной на закуску), он мычал понятное лишь ему и мне: зачем? зачем? пусть бы они убили меня! Я усадил его в траву среди густых кустов, что за танцплощадкой, и попытался узнать хотя бы имя и адрес. Он приподнял голову, собираясь ответить, но передумал. Однако я уловил погашенное в горле: Стас... Я сказал, что он, если желает, может использовать для ночлега наш коллектор. Я объяснил, как туда попасть. Он ответил отстраняющим жестом. Не поднимая головы, нетерпеливым жестом измученного человека он отсылал меня подальше. Я повиновался. Я шел, оборачиваясь на его скрюченную в кустах фигуру. В песочнице у дома играли двое мальчишек и что-то между собой не поделили. У одного оказался обломок пилки по металлу, он полоснул им по лицу другого. Тот схватился за подбородок, из-под пальцев потекла кровь. В тот же момент Прыщ, то есть Стас Голубев, схватился за подбородок и вскрикнул. Совпадение? Но они не видели друг друга, даю слово. Вы и тут можете усомниться и заявить: совпадение... Пусть так, если вы так считаете. Я думаю иначе.
Ю н о ш а:
He убивайся так! В чем ты виновата? В том, что ты есть? Что живешь на свете? Что мы назначили встречу именно там? Что он, недочеловек, не знал, чью волю исполняет, решившись оскорбить тебя словом и делом? Что он имел вместо сердца медицинскую грушу? Дай твою руку. Не три глаза. Дай руку, я положу ее сюда, в лодочку своей ладони. Видишь? Я ее положил и успокоил. Успокойся, милая ладошка, полежи в лодочке. Сейчас оттолкнемся и поплывем... Ты отворачиваешься, тебя это не занимает. Ты бы хотела ему помочь? Но это невозможно. Уже невозможно. Помочь его детям, семье? У него нет и никогда не было семьи. Обычный бродяжка. Часто менял работу, жил там, где работал. Фуфайку на пол, рукавицы под голову - и вся постель. Пил, что льется, ел, что придется. Вот ты его жалеешь, а у меня было желание убить его. Я понимаю, что этим только оттолкнул бы тебя, но должен сознаться. Я поддался слабости, я на миг допустил, что тебя можно оскорбить, унизить, испачкать. И этим я уравнялся с ним. Прости. И я дитя народа, который все больше превращается в стаю. И я уродлив, и во мне все его пороки. Я с тобой не потому, что смел и чист, а потому, что нагл. Эту науку преподают нам с детства. Я хам. Почти все мы хамы. Умелая и жестокая рука долго прохаживалась по цветущему саду. И вот сада нет, а давно уже дрова. Хорошо подсохли, вылежались. Хватит и одной искры. И тут я понимаю твоего деда. Я тоже все больше боюсь за тебя. Да, мы раньше посмеивались над ним, а ведь он прав. Он жалуется, что у него мало сил. Но и у меня мало сил, я это понял, когда он замахнулся на тебя. Все, что я могу сделать,- это отдать жизнь за тебя, умереть за тебя. Возьми себя в руки, к нам идет дедушка, а мне нужно еще тебе сказать важное. Я хочу, чтобы мы поженились. Как Ромео и Джульетта. Мы тоже найдем какого-нибудь брата Лоренцо, и он нас обвенчает. Вот я выговорил. И не умер. А теперь скажи, ты согласна? Посмотри на меня, ты согласна? Мы двое будем семьей. И у нас никогда не будет детей. Иметь детей в наше время безумие. Я никогда не понимал, как родители решаются иметь детей. Страшная безответственность. Без их согласия выдергивать их из темноты, из ниоткуда, а потом еще и наказывать их, злиться на них, что они такие, а не другие, что они хотят то, а не это. Но если бы только родители наказывали своих детей, если бы только на них злились! Каждая собака, каждый репей цепляются к ребенку от рождения, чего-то требует, что-то ждет, а не получив, пытается пустить кровь. Родиться в наши дни - это попасть в пыточную камеру еще до рождения. (Рис. 23) Тебя отравляют и облучают, оглушают и удушают, выбивают мозги, а вместо них специальным кондитерским шприцем вводят жеванину из свинца, бумаги, букв и кличей. Мы поженимся не для того, чтобы жить и плодиться, а чтобы выжить. Двоим все-таки легче. Я тебя люблю. Только тебя и люблю на всем белом свете. Наверное, жизнь наша будет коротка, у нас не будет детей, мы уйдем от родителей. Мы ни с кем не будем делить наши дни, наше время. Знаешь, удивляюсь, почему до сих пор никто из детей, превратившись во взрослого, не подал в суд на родителей за совращение малолетних, за вовлечение их в бандитскую шайку, именуемую обществом. Самая настоящая разбойничья шайка! Только ведь и суд на их стороне. Он тоже из разбойников. Дедушка уже рядом. Сегодня я не буду от него скрываться. Он ведет за руку твою перчатку и стучит палочкой. Надо, наконец, ему все объяснить. Видел ли он ту безобразную сцену? Кажется, он сидел к скверу спиной, беседовал с перчаткой и чертил схему побега. Вытри глаза, он не должен видеть тебя плачущей. И познакомь меня с ним. Пора сказать, что я твой лучший друг, а не подонок и соблазнитель. Честно говоря, дедушку бы я взял в нашу семью. Третьим. Нам нужно быть вместе. Вокруг творится что-то неладное... Здравствуйте, садитесь вот сюда. Вам плохо? Я сбегаю за газировкой к автоматам. А сначала к тем типам за стаканом, они и из горлышка свое пиво попьют. Посмотри за дедушкой, поддержи его, на нем лица нет.
Г о л у б е в:
С людьми и людям не могу, а расскажу песку, пыли, асфальту. Мои собеседники. Мои слушатели. Им можно рассказывать и не шевелить при этом языком. От языка у меня один ошметок остался. Поделом. Меня зовут Прыщ. Боятся, ненавидят, брезгуют. И правильно. Жизнь кончилась, ушла. Сначала мальчик, детство, а потом все остальное. Потом тот мальчишка у бойлерной, потом ночной поезд. Шофер погиб. Измололо колесами. И ко мне повернулась смерть, дотронулась до голого сердца замороженным железом. Меня зовут Прыщ, а звали Голубев Стас Валентинович. Идеологический работник. Уважение, машина, личный шофер, чистая работа. Шофер Ник - школьный еще приятель. Железнодорожник собрал его куски в мой большой портфель. Там были только осколки винных бутылок. Сейчас дети кричат: Прыщ, Прыщ, а мама звала: Стасик. Коротенькая челка, саржевые шаровары, большая книга сказок у мамы на коленях. Отличник. Похвальные грамоты. Набор шашек - приз за победу в школьном турнире. Туш на аккордеоне. Способный мальчик. Мама очень в меня верила. Не стало мамы, и я понял, что можно больше не стараться. И стесняться больше некого. С какого-то времени во мне жили двое: человек и козел или тот, кого я звал козлом. Жива была мама, и козел прятался, даже не мекал. Отец был для меня ничто. Отца ни во что не ставил. Он отвечал тем же. После смерти мамы он притащил в дом бабу, а я ушел в общежитие. Ему сказал: подлец! Денег на похороны он не пожалел. Наверное, это был для него праздник. Да левая зубная практика приносила немало. По его заказу краснодеревщики сделали не гроб, а дворец дожей. Могилы не видать под цветами. Самые почтенные люди города на кладбище. Чтобы поклониться маме. Но на самом деле поклониться ему - укротителю зубной боли, королю протезов. Отец притащил бабу на третий день после похорон. Хочу понять, когда впервые заблеял во мне упругий и мохнатый, рогатое мурло? Рано. Невозможно не прийти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят, лучше было бы ему, если бы мельничный жернов повесили ему на шею и бросили в море... Детский сад, подглядывание в щелки, общие горшки, школа, скверные слова, компания шалопаев, первый алкоголь, старшие классы, первые пьяньчужки-женщины, показывающие всё за флакон украденного дома одеколона. Но мама еще жива. Она хранит меня, она смотрит на ночные часы и по ним с тревогой читает всю карту моего неуемного коловращения, (Рис. 24) юного и слепого соскальзывания в ад. Она знает, куда пойти, кого найти, кому позвонить. С закрытыми глазами она пройдет сквозь тьму пропахших мочой и дешевым портвейном подъездов, сквозь горечь крепких папирос, сквозь кривые дери полночных притонов. И возьмет меня за руку своей тонкой рукой, и уведет за собой в тишину и цветочный аромат своей комнаты, шепнет: какой же глупый ты, сынок, и безрассудный, там страх и смерть, а ты идешь туда!.. Там выпьют тебя липкими губами, там искурят тебя вместе с гадким табаком. Не ходи туда... И вот она умерла. Разверзлась земля и взяла ее. Свобода своеволия схватила меня за горло, как аркан, и потащила по пыли и грязи. Со стороны же это выглядело примерным восхождением. Блестяще заканчиваю школу, институт, потом общественная работа. Но все это - легкий и поспешный покров. Главное мохнатые ночи. Козел торжествует. К утру он слегка припомаживается, приглаживается. Зеркало, бритва, одеколон. И никто ничего не замечает. Никто не видит, что это козел, а не я, входит в кабинет, жадно пьет казенный боржоми. Потом молодая жена, в прошлом краса факультета, очаровательная пустышка. (Рис. 25) А потом должности, положение, маленькие и большие приятности этого положения, финская банька в укромном местечке, машина с Ником. Но козел не насытим. Потом девочки из балетной школы, из художественной студии, из музкомедии, из мест, о которых простой смертный и не догадывается. И, наконец, мальчик!.. Затем поезд и полет под колеса. И смерть приложила косу к моему сердцу. Плашмя. В тот же миг был раздроблен колесами шофер. А потом погиб в деревне Андрюша. А старший ушел в кутежи и мелкое воровство. Одна жена ничего не замечает. Смерть Андрюши никак не отразилась на ней. Она, кажется, даже помолодела. Седину закрашивает уже не каштановым, а оранжевым, апельсиновым. Думаю, и мое исчезновение она приняла за начало каникул для себя.