Бегущая в зеркалах

Арсеньева Ольга

Йохим достал все фотографии, забытые Алисой, заполнив ими комнаты. Куда бы не падал взгляд - Она была рядом. Он шептал ее имя, не уставая наслаждаться переливом звуков. Единственное имя. Он переживал раннюю розовую влюбленность, полную намеков, догадок, надежд. И был счастлив. Он смиренно наслаждался мыслью, что будет доживать свой век так, одиноким бобылем, среди ее фотографий, с памятью о ней и ее именем на устах. Но прошел не век - а сентябрь, октябрь, ноябрь - три тусклых месяца, и Йохим понял, что и не собирался смиряться, а втайне - ждал. Ждал, что его позовут. В середине декабря сохнущего в одиночестве влюбленного, действительно, позвали. Позвонил Дани и сообщил: - Грандиозные планы на Рождество в Париже: премьера кинокомедии со

мной в главной роли и богемные посиделки в хорошей компании.

Напугав друга такой перспективой Дани добавил на всякий случай:

– Шучу. Концерты классической музыки в консерватории и полное уединение

Йохим не отказался, но сообразив, что без Нелли эти "концерты" не обойдутся, решил отсидеться дома, у себя в Геншеле - он уже полгода не навещал бабушку. Взяв у Леже лишнюю неделю отпуска, он уже девятнадцатого декабря сидел за овальным дубовым столом в гостиной старого дома.

Пожилая чета давних друзей Динстлеров, приглашенная Корнелией на торжественный обед по случаю прибытия внука, и сама старушка, сильно согнувшаяся и обмельчавшая, составляли компанию, которой доктор Динстлер коротко и внятно (у Корнелии за ухом чернела коробочка слухового аппарата) докладывал о своих хирургических успехах. Йохим и не заметил, как начав рассказывать о мадмуазель Грави, буквально уперся в эту тему. Ему нравилось произносить отстраненное "мадмуазель Грави", зная, что для него она Алиса. И это было что-то вроде осознания скрытой связи, особой, соединявшей их тайны.

В своей спальне Йохим впервые физически ощутил, что он уже очень взрослый, что кровать коротка для вытянутых ног, а потолок висит почти над головой. Он так же с удивлением обнаружил, что темная картина, которую разглядывал младенцем и после уже никогда не замечал, представляет Марию Магдалину, молящуюся у придорожного камня, а бородатый человек, движущийся к ней надземной походкой в сопровождении маленького летучего облачка-нимба - Христос. Он уже знал, что стоит приглядеться и в опущенном лице кающейся грешницы проступят черты Алисы.

Из окна второго этажа хорошо был виден дом напротив. Голые мокрые ветки деревьев полностью открывали строение казавшееся Йохиму некогда, в просветах цветущих кустов, сказочным замком. Дом как дом, провинциальный, давно не ремонтированный, с робкой претензией на оригинальность, он грустил под дождем и казался пустым и заброшенным. Странно, почему все же Йохим ощущал здесь Ее присутствие? Или же вся печаль и грусть мира - была теперь грустью о ней, а вся радость - ее радостью? Когда-то по этому гравию вышагивали белые балетные туфельки и шурша шинами проносился Ее велосипед... Чей? Был лил вообще у Алисы велосипед, да и знает ли она о существовании этого городка? Наваждение...

Конечно же, он отправился на кладбище, навестить деда и, посидев с полчаса на низенькой скамеечке, пошел туда, где встретил некогда черный камень с фарфоровым овальчиком портрета. Кладбище, вымокшее под дождем, было сейчас похоже именно на то, чем оно и являлось - ничто кроме уныния и скорби не навевали ряды надгробий - мертвых кроватей в заброшенном городе мертвецов. Лишь кое-где виднелись увядшие цветы и красные фонарики, в которых теплились огарки свечей, оставленных утренними визитерами.

"Ага, сегодня воскресенье," - сообразил Йохим, сворачивая на узкую тропинку. Он шел, оглядываясь по сторонам и замирая от предстоящей встречи. Где же этот камень и кустик желтых роз, прильнувших к его холодной черной глади?

Уже стемнело, а Йохим все блуждал, вглядываясь во мрак, кружил среди могил как ищейка. Несколько раз ему казалось, что кто-то стоит за его спиной, он резко оборачивался - но только поскрипывание веток, шелест увядшего венка, потревоженного ветром, нарушали безлюдную тишину. Он уже запомнил какие-то имена на ближних надгробьях, узнавая чужие, улыбающиеся с мокрых портретов лица и покрываясь мурашками холодел, не решаясь признаться: ни того имени, ни того лица среди них

не было...

Дома, отогреваясь горячим чаем, Йохим осторожно спросил у бабушки о доме напротив.

– Стоит он пустой, гниет. Никому не нужен. Съехали они все еще лет пять назад. И не слуху ни духу...

"...Конечно же, так и есть. Так и должно было быть: фантомы исчезают, миражи рассеиваются. Интересно, а что если в клинике никто не вспомнит о мадмуазель Грави, а в картотеке не окажется истории ее болезни? Тогда я точно буду знать, что спятил".

– Ехи, тебе звонит Даниил, кажется из Парижа, - прозвучал сквозь дремоту голос Полины.
– Умоляет меня отпустить тебя к Рождеству... Что уж там - поезжай. Интересно разве со стариками сидеть.

– Интересно,- упрямо заверил Йохим. Но вскоре снова зазвонил телефон и он услышал в трубке знакомый голос:

– Йохим? Это Остин. Дани считает, что я имею на вас достаточное влияние, чтобы выманить из дома в канун праздника. Приезжайте, право, на пару дней в Париж к моим друзьям. Я беру вас под защиту и имею к вам серьезное дело. Так будете? Записывайте адрес, мы будем ждать.

...Парижский таксист нервничал, крутясь по пригородным улочкам в поисках нужного адреса. Близился рождественский вечер, на дверях домов зеленели веночки омелы, увитые красными лентами. В окнах особныков, светящихся тепло и уютно в сырых сумерках, мелькали силуэты нарядных людей. Там уже были накрыты праздничные столы, припрятаны в нарядные коробочки подарки, там была любовь и тепло, детские голоса, кудрявые головки в атласных бантах и елки! Боже, эти нарядные в свечах и шарах, с хвойным запахом и капельками прозрачной смолы на чешуйчатом рыжеватом стволе праздничные елки! Если они светятся в домах, то каждый, блуждающий сейчас в уличных потемках, чувствует себя андерсеновским сиротой, а заплутавший таксист - бандитом-громилой, готовым "пришить" своего бестолкового клиента.

"Черт побери этого немчика! Да он просто перепутал буквы в названии улицы. Высадить его поскорее, пока он замешкался, разглядывая надпись на доме, и поскорее сматываться..." - решил измученный таксист, получив деньги. Не успел Йохим опмниться, как задние фары машины скрылись за поворотом. Он стоял один у калитки незнакомого дома, слыша как сквозь накрапывание дождя пробивается откуда-то "A ve Maria".

"Где я, зачем и почему? Париж это или Грац?" - Йохим вспомнил, что неоднократно видел во сне подобную сцену - чужой город, чужие дома, запертые двери. И никто не ждет его, никто не порадуется его появлению. Будто он перепутал время или пространство - сбился с пути. Вечный странник. "Ну хватит разжигать страсти, уж телефон-то Дани у меня есть. И город этот, чей бы он ни был - явно не в состоянии войны. Нужно просто постучать куда-нибудь и попросить разрешения позвонить". Йохим толкнул ближнюю незапертую калитку и по выложенной каменными плитами дорожке направился к дому, стараясь не наступать в лужи. Все три этажа коттеджа с нарядным балконом и фигурной черепичной крышей светились высокими, явно праздничными окнами, отбрасывая на мокрую дорожку глянцевые блики. "Фу, черт! Конечно же, полный ботинок. Как всегда. Динстлер в своем репертуаре" - злился Йохим, обманутый тенью и осторожно прыгнувший в самый центр большой лужи. Он поднялся на ступени и решительно нажал на кнопочку бронзового звонка. Подождал и нажал снова.
– Зина, да где же ты, в дверь звонят, - услышал он женский голос. Послышались шаги и дверь распахнулась.

– Простите, добрый вечер, сударыня... Доброго Рождества... Мне... мне... необходимо позвонить..." - лепетал он заготовленную фразу и не слышал своего голоса. На пороге, придерживая дверь обнаженной рукой и насмешливо улыбаясь, стояла Алиса.

4

– Зина, Зина, проводи доктора переодеться - у него полный ботинок воды! Как же это вы - единственная глубока лужа - и прямо в "яблочко"! Алиса разглядывала тяжело прислонившегося к дубовой панели Йохима.
– Да что с вами? За вами гнались?