Белая голубка Кордовы
Шрифт:
3
В Мадриде он первым делом снял машину в маленьком филиале агентства «Авис» на железнодорожном вокзале.
Там заправляла трогательная пожилая чета, которую мысленно он назвал Кощея Бессмертная и Василиск Прекрасный.
То, что они супруги, неуловимо чувствовалось по междометиям, полу-взглядам, полу-наклонам головы. Обескровленная и обесцвеченная, тощая, серо-седая, в слишком больших для нее очках, съезжающих на хрящеватый нос, женщина долго заполняла нужные бумаги, напряженно сверяясь по компьютеру — видимо, боялась напортачить.
Насилу вырвался от них…
Он никак не мог успокоиться и проклинал себя, без конца перебирая ряд собственных ошибок, начиная с главной: с Люка.
Захар позвонил сыщику в Нью-Йорк той же ночью, едва добрался, мокрый, до своей машины под эстакадой.
— Люк… — сказал он, стараясь унять ярость, сотрясавшую все его существо, ярость, вспыхнувшую в нем с той минуты, когда, сопоставив слишком говорящие детали, понял — что произошло. — Хочу сообщить тебе, Люк, что господин Босота, с которым я собирался обсудить некую искусствоведческую проблему, полчаса назад обнаружен мною убитым на своей вилле. С ним убит его охранник, и все это хозяйство тушится на медленном огне, с хорошими приправами, уже по крайней мере сутки.
Люк помолчал и, наконец, неторопливо произнес:
— К чему ты сообщаешь об этом мне, Саккариас? Не позвонить ли тебе в полицию?
Они говорили по-испански, так выбрал Захар. Ему всегда казалось, что этот язык более приспособлен для прямой конфронтации.
— К тому, чтобы ни у полиции, ни у тебя, ни у твоих клиентов, кто бы они ни были, не возникло соблазна повесить на меня эти два трупа. У меня изумительное по красоте алиби, предупреждаю тебя.
— Меня все это не касается, — холодно отозвался Люк. — Я частный детектив. У меня свои правила игры.
— И эти правила допускают продажу данных о разыскиваемом лице дважды, трижды, оптом? Каждому желающему?
— Чего ты добиваешься, Саккариас? Это мой бизнес. У меня отличная русская секретарша, очень умная девушка, мой рынок благодаря ей намного расширился. Она составила отменную картотеку, и в случае нужды…
— Вале, Люк. Каждый волен зарабатывать теми способами, что ему нравятся. Честно говоря, я восхищен твоей оборотистостью: ты продал Босоту мне, затем загнал его Гнатюку затем продал Гнатюку — меня… и с каждой продажи…
— Ты забыл еще кое-что, — невозмутимо, с вежливой усмешкой в голосе, перебил Люк. — Я еще продал тебя — Босоте. Помнишь, в Толедо — тот визит к тебе в номер неуклюжих парней? Но Босота — он сказал, и я сам это видел — не желал твоей смерти. У него были какие-то другие планы. Когда я прилетел к нему в Майями с интересным предложением, старик, услышав твое имя, прослезился…
— У него это ровным счетом ничего не значило!
— Допустим… Мне хотелось бы еще поспать, извини… — Он замер, будто прислушиваясь к спертому бешенством дыханию Захара в трубке, и добродушно сказал, прежде чем оборвать разговор:
— Я на тебе неплохо заработал, Саккариас; так что в качестве премии — мой бесплатный совет: я видел этого сеньора Гнать-юка. И думаю, ему тесновато с тобой на этом свете.
В пригородах явственней чувствуешь смену времен года: не зашнурованная в каменный корсет улиц природа раскинула телеса и вольно дышит на влажных лиловых холмах.
Местная золотая осень уже слиняла под косым дождиком. Во многих домах городка Лос-Анхелес де Сан-Рафаэль топили камины, над трубами вздымались курчавые стволы, пепельно-серые кроны которых рвал и уносил ветер. И пахло дымом, мокрой землей, жареными каштанами и принесенным из окна чьей-то кухни — уж не из кухни ли Марго — запахом хорошего кофе…
Он достал из багажника тубу с холстами, внимательно огляделся по сторонам.
Нет, дорога сюда была спокойной, и это объяснимо: после того как портье в римской гостинице в первую же минуту сообщил ему, что…
— О, это досадно, — заметил Кордовин. — Почему же он меня не дождался?
— Не знаю, сеньор. Я предлагал ему написать записку.
— Он говорил по-итальянски?
— Нет, по английски…
— Хм… Не могу представить — кто это. Как он выглядел?
— Честно говоря, я не очень всматривался. У меня как раз была группа из Венгрии. Такой… приземистый, крепкий… Но вы не волнуйтесь, я сказал ему, что вы у нас до завтрашнего утра. Наверное, он придет опять.
— Ах, как досадно! — воскликнул Кордовин. — А у меня как раз поменялись планы. Я вынужден сейчас же улететь в Стокгольм. Ну, ничего не попишешь. Значит, встретимся в другой раз. Выпишите мне счет, дружище, пока я соберусь…
Через час он уже снял номер в затрапезном пансионе в Остии, и едва торжественный менуэт с Ватиканом (ряд скучнейших контактов с безликими банковскими чиновниками и несусветное количество подписанных документов) благополучно завершился выдачей ему зеленовато-серого чека на предъявителя, каллиграфически заполненного вручную черными чернилами, с факсимиле двух подписей, отдельным элементом которых был крест, — он, отбрехавшись от торжественного обеда с Лукой и Бассо (тетя — единственная моя родня, ребята, и если уж она призывает меня к одру…) — немедленно поймал такси и умчался в аэропорт, где свой завтрашний билет в Милан поменял на ближайший рейс в Мадрид.
Машину он припарковал так, чтобы каждую минуту видеть ее из окна кухни.
Конечно: дверь опять не заперта, входи, кто хочет… Неисправима!
— Марго! — крикнул он с порога. — Тебя, наконец, ограбили, черт побери!
В ответ — шум льющейся воды в ванной на втором этаже: слониха принимает душ…
Он запер входную дверь, снес в свою келью в подвале тубу с холстами, поднялся в кухню и включил чайник…
Вскоре иссякли наверху водопады, хлопнула дверь ванной и вниз по лестнице протопала Марго.
— Лёня, ты?
Она показалась в дверях: банный халат нараспашку, волны жировых барханов, нависающих над глиняными столпами колосса, — и это, воля ваша, мощное художественное впечатление…
— Господи! — гаркнула она, запахиваясь. — Откуда ты свалился, бесстыдник!
— Марго… — Он невозмутимо засыпал в турку кофе, залил кипятком и поставил на малый огонек. — Не смущайся, ты великолепна, как цунами… А я тут проходил мимо и решил забежать на огонек — даром, что ли, дверь открыта.