Белая голубка Кордовы
Шрифт:
Сквозь раскидистые ветви трех арековых пальм, отделявших виллу от широкой полосы пляжа, можно было различить небольшой, облицованный бирюзовой плиткой бассейн с водой рекламного цвета; за ним — площадку, обсаженную филодендронами, под огромными резными, похожими на опахала, листьями которых виднелись полотняные шезлонги и кресла из бамбука. А с площадки на крытую террасу дома взбегала двумя полукружьями белая каменная лестница с чугунными перилами изысканного плетения.
На вилле было тихо; огромная пластина стекла в правом окне — вероятно, спальни, — была сдвинута на треть. Странно… В такую жару, наоборот, хочется задраить окна-двери и врубить кондиционер на полные
С наступлением сумерек в спальне затеплился свет — темно-персиковый сквозь цвет занавесей, — с каждой минутой становясь все более интенсивным. Однако ни малейшего движения, ни беглой тени на занавеси, ни голоса, ни звука… — полная тишина. И это обескураживало.
Через час он уже основательно пристроился за пальмой, достал «беретту» и приготовился ждать во влажной тьме, пытаясь сквозь нарастающий грохот волн за спиною выловить хоть какие-то звуки в доме.
Черная вода океана мерно и грозно вспухала у берега голубым прибоем. На воду, на широкую пустынную полосу серого песка истекал желтоватый свет дымчатой луны.
С наступлением ночи казалось, что полоса вилл, освещенных разными оттенками электрического света, да и вся жизнь людей на всякий случай опасливо и нагловато держится чуть поодаль от раздраженного, бормочущего какие-то свои обиды ночного океана…
Впрочем, обитатели его виллы по-прежнему пребывали в глубокой летаргии.
Да что ж это такое, подумал он в смятении… Если никого нет в этой комнате, то свет должен появиться в других окнах, зажечься на террасе, наконец. Неужели никто не выйдет — подышать океанской свежестью, полюбоваться на широченную полосу прибоя, фосфоресцирующую в темноте. Что ж это: ни звука телевизора, ни музыки, ни голосов… Но ведь кто-то должен был зажечь эту лампу там, в спальне? Значит — возлег и лежит? Читает? За три часа так-таки и не поднялся ни разу с кровати?
И вдруг он понял, что лампу никто не включал. Она горела все это время, просто днем свет не был виден, а с наступлением темноты затеплился, разгораясь все ярче по мере того, как темнело небо.
Он перевел дыхание…
Спокойно, спокойно. Надо разгадать эту ловушку… Возможно, так: хозяин еще днем уехал на вечеринку, на заседание клуба, на партию в покер… еще куда-нибудь, к черту-дьяволу, оставив зажженной лампу. Многие не любят возвращаться в темный дом. В таком случае: почему перед уходом он не закрыл окно? Он что, совсем не боится воров? Неужели всю свою коллекцию держит в какой-нибудь пещере Али-Бабы, а сам живет с голыми стенами, или с двумя купленными на русской плазе постерами «Подсолнухов» Ван Гога — по обеим сторонам кровати, за восемьдесят долларов каждый? Но даже и в этом случае люди все-таки запирают дом покрепче, уезжая так надолго.
Спустя час он решился. Времени на все про все оставалось минут сорок, после чего надо было мчаться в аэропорт, если он не хотел опоздать на обратный рейс: слишком многое там, в Риме, было задействовано, слишком многое запущено на игровое поле.
Вилла по-прежнему пребывала в абсолютном сонном покое, лишь занавеска слегка колебалась в приоткрытом окне и тихо струились пальмы колкими ветвями, на которые падал желтый свет из окон соседней, роскошной трехэтажной виллы.
Под это шелестящее струение, под грозный пушечный «а-ах!» прибоя за спиной, он отделился от буйной поросли, темной дугой узорчатой тьмы миновал бассейн и взлетел по лестнице на террасу.
Прижавшись спиной к стене, мало-помалу стал боком придвигаться к окну…
Его
Тишина… Если сейчас, едва он притронется к раме, раздастся трезвон сигнализации, ему придется одним прыжком ринуться вниз и лететь, как ошпаренному. И это будет совершенный провал, после которого вряд ли уже выпадет случай — так долго и кропотливо выстраиваемый случай, инкрустированный десятками обстоятельств, неслучайный случай, упустить который…
Он легко коснулся рамы окна, будто холста с невысохшей краской, и тотчас под дуновением ветра живая занавеска отозвалась и по-кошачьи лизнула ему руку. Он отдернул пальцы, пережидая…
Наконец, ухватив щепотью легкую ткань, осторожно потянул ее в сторону, открывая щель теплого персикового света, что ласково приглашала приблизиться, заглянуть внутрь комнаты.
И он заглянул.
«А-а-а-ххх!!!» — грохнула с берега волна.
Спустя долю секунды (армейская грамота, ебаный-сержант-Цахи-вынувший-душу) он обнаружил себя пригнувшимся на корточках под окном, с «береттой», что как влитая, сидела в окаменелой руке.
Что это было там в этой комнате мама что за ужас что за кошмарный огромный вывороченный человек сидит там в кресле…
Ветер усиливался, и вновь занавеска со змеиным свистом пригласительно втянулась внутрь и сразу отпрянула: не заглянете-ли?
Вставай же, надо понять — что там произошло, а главное — когда произошло и как теперь с этим быть.
Он заставил себя подняться и вновь заглянуть туда, в нежно освещенную преисподнюю.
За занавеской он увидел до оторопи знакомую комнату, почти в точности, разве что без изразцовой печи, повторяющую питерский кабинет Аркадия Викторовича, только в совершенном беспорядке. Первым бросался в глаза простреленный затылок здоровенного черного бугая в голубой майке. Рухнув на кровать лицом вниз, он там и лежал — да, именно под дешевым постером «Подсолнухов» Ван Гога, — разбросав по сторонам никчемно мощные накаченные руки, не пригодившиеся Аркадию Викторовичу.
А в кресле — в том самом кресле, где сиживал, устраивая племянника в Лицей, Василий Львович Пушкин, сидел… да не сидел, а был свален огромной переломанной кучей голый человек — мертвый, по всей видимости, уже много часов.
С первого взгляда было видно, что его пытали — неестественно скрюченный, с задранным к потолку огромным подбородком, он будто тщился перед смертью заглянуть куда-то, где хранилась драгоценнейшая для него вещь.
Не веря своим глазам, Захар как зачарованный смотрел на обезображенное тело, не в силах отвести взгляда от запрокинутого, невероятного подбородка: раздвоенного копыта дьявола.
Наконец отшатнулся, медленно, как во сне, спустился по лестнице, дошел по песку до самой воды… и побрел прочь вдоль кромки прибоя, едва передвигая ноги.
С каждым шагом, удаляющим его от персиковой гасиенды, идти было все легче. Он ускорил шаги… и наконец побежал, глубоко, со свистом втягивая в легкие ночной, насыщенный брызгами прибоя ветер.
Добежав до пустынного городского пляжа, разделся, вошел в воду и зашвырнул подальше «беретту», очки и наушники с плеером….
Теплая волна сбила его с ног, поволокла, надавала оплеух, и он поплыл, как в детстве, погружаясь с головой, выныривая, хватая воздух жадными, распяленными губами, подняв мокрое лицо к сияющему звездному небу, почти бессмысленно повторяя: «Вот и всё… вот и всё… вот и всё…»