Белая голубка Кордовы
Шрифт:
Он досадливо фыркнул, вспомнил озабоченное и одновременно смущенное выражение лица, с каким Лука брал с него слово, что в случае утечки информа…
— Короче, — перебил его Кордовин, — чтоб я сдох!
Короче, так. Принято считать… ну, есть такой общеизвестный ритуал, когда с уходом верховного понтифика в лучший мир конклав кардиналов (сейчас это сто семнадцать человек) сидит, запершись в доме Святой Марфы в Ватикане, до тех пор, пока не выберет следующего Папу… (Обычай идет с тринадцатого века, когда кардиналы, понимаешь ли, полтора года не могли договориться о кандидатуре нового Папы, и потерявшие терпение римляне заперли их, пообещав не выпускать до тех пор,
Мягко говоря, это не совсем так, и в общем, совсем не так происходит. Смена власти в такой грандиозной империи, как Ватикан, — не та вещь, которую можно разрешить в запертой комнате. И задолго до кончины ныне здравствующего Папы Римского, принимая во внимание тот факт, что все мы бренны на этой земле, Ватикан разрабатывает сценарии последующих после его смерти событий… А поскольку здоровье нынешнего понтифика, Иоанна Павла Второго, давно уже внушает серьезные опасения, его преемник, само собой, практически назначен. Во всяком случае, ни у кого нет сомнений, что пресловутый белый дым, по которому мир узнает, что выбор сделан, на сей раз повалит из трубы над Сикстинской капеллой буквально минут через двадцать.
— Как ты думаешь, с чего бы нашему сегодняшнему хозяйственнику заседать во Дворце инквизиции? — понизив голос, спросил Лука. И сам же ответил: — С того, что в главных инквизиторах сейчас — кардинал Йозеф Ратцингер. И случись то, чего ждут со дня на день, голову даю на отсечение, что новым Папой станет именно он.
— И что же? — с недоумением спросил Кордовин, которому никак не удавалось ухватить связь между этими политическими раскладами, интересными разве что прессе и истеблишменту, и картиной, найденной им в Толедо. — Не понимаю, какое все это имеет отношение…
— А такое, — просто сказал Лука, забрасывая в рот оставшееся на тарелке колечко лука, — что своим небесным покровителем кардинал Ратцингер считает святого Бенедикта.
Снаружи к стеклянной стене ресторана подкатил мотоцикл. С него спрыгнула девушка, сняла шлем с длинных кудрявых волос — волосы твои, как стадо овец на горах, — мимолетно отразившись в боковом зеркальце своего мустанга античным лицом, изгвазданым пирсингом.
Кордовин отвел от нее глаза.
— Ах, вот оно что…
Вдруг накатила на него невыносимая скука… Зачем ты отдал его — туда? — вдруг спросил он себя. Ему там совсем не место. Что тебя толкало, черт возьми, к чему было так торопиться?
— А теперь вообрази, — услышал он голос Луки, — как новоиспеченному Папе будет приятно лицезреть в своем рабочем кабинете или в своих покоях святого Бенедикта работы великого Эль Греко.
И как впоследствии, подумал Кордовин, Папа благосклонно отметит тех, кто удачно подсуетился со святым покровителем, в том числе, и нашего Луку Анццани (Бассо — тот мелкая сошка, о нем вряд ли кто вспомнит, как не вспомнили о нем в инциденте с закрытой комнатой), — нашего Луку, что так вовремя притащил «Святого Бенедикта» в зубах к ногам кардинала.
С собой он не взял ничего, ровным счетом ничего — кроме документов, денег и телефона. Все остальное должно было ждать его там, в неизвестном Майями, который по карте он знал чуть не назубок.
Перед тем как выйти, он с гостиничного аппарата набрал номер Бассо, дождался, когда тот возьмет трубку, и выдавил:
— Бассо… прости, разбудил? Хотел предупредить: я тебе сегодня не попутчик.
И пока разбуженный и огорченный Бассо пытался дознаться — что, теста ди каццо, с тобой стряслось? — он, глядя на часы, отсчитывающие две последние, отпущенные на этот разговор, минуты, выстанывал:
— Подыхаю… съел вчера какой-то дряни… От унитаза ни на шаг… Нет, стронцо, отвали от меня, не настаивай, я тебе всю машину обосру… Передай мои извинения родителям, мой самый теплый привет… О-о, боже, отпусти меня!
Положил трубку на рычаг, немедленно выкинув из головы Бассо вместе с фермой и непременной фьерентиной Марио, вместе с любимыми осенними холмами Тосканы, ржаво-багряными от виноградников.
Мысленно пробежал порядок действий. Да: повесить на дверь табличку: «не беспокоить». И главное: присесть на дорожку («народные приметы, Зюня, это великое дело!»).
2
Он сидел под зеленым тентом с рекламой «спрайта» за столиком кафе-мороженого на русской плазе — прямоугольной площади с огромной бесплатной стоянкой в центре, и со сплошным рядом сервисов и бизнесов по периметру площади. Из русских тут были гастроном, магазин-кулинария «Калинка», два небольших ресторанчика, аптека, химчистка, салон красоты, видеопрокат и книжный магазин «Союз». Тут же бытовали азиатские и кубинские закусочные, где, надо полагать, местная и приезжая золотая молодежь разживалась «колесами» и порошком, а также магазин с витриной, забитой пестрым и веселым пластиком — пляжными товарами.
Напротив и чуть наискосок от Кордовина долбили ложечками свои порции мороженого две почтенные дамы, будто перенесенные в Майями прямиком из Винницы. Дородные, с богатейшими подбородками, с отекшими от жары и орошенными потом лицами, — под зеленым тентом они выглядели оживленными пожилыми русалками, или, скорее, водяными. В руках у одной был веер, почти такой, какой он привез из Мадрида Жуке, и этим веером, ни на минуту не останавливаясь, она совершала поистине виртуозные манипуляции: жестикулировала, тыкала им в собеседницу, раскатывала и трепетала над зеленоватым декольте, площадью с небольшое, заросшее ряской морщин, озерцо, и, кажется, даже ковырнула костяным кончиком в стеклянном бокале, вытаскивая залетевшую в сливочный сугроб мошку.
— Я видела его перед смертью, — сказала она, трепеща веером, как кастаньетами, — он так похудел перед смертью, что ужас что…
— Ай, оставьте, — отозвалась вторая. — Он сам хотел похудеть. Он хотел похудеть, и он похудел.
Первая оставила застрявшую в комке мороженого ложечку, чтобы перехватить веер другой рукой.
— Что вы говорите, Мира, ей-богу! Как у вас язык повернулся! Да, он хотел похудеть. Но не так!
Бедная моя тетка. Тоже сидит сейчас, обмахиваясь, где-нибудь на улице Бен-Иегуда, и обсуждает с приятельницей что-нибудь такое же, макабрическое… Что с ней будет, если сегодня…? Ничего, сказал он себе. Ничего с ней не будет, она пристроена и присмотрена, проживет еще сорок лет, получая нормальную пенсию, шастая по экскурсиям и читая старичью в своем хостеле испанскую поэзию. «Я им вставляю свои стихи, — призналась она недавно, и простодушно улыбнулась: — свои харчас… между стихотворениями Лорки, Мачадо или Галеви. И, знаешь, они звучат совсем недурно!»