Белая голубка Кордовы

Рубина Дина Ильинична

Рядом с рабочим столом, под скромным распятием на стене, стоял высокий сутулый человек в сутане пурпурного цвета и в такой же камилавке на лысой голове. Не двигаясь, смотрел на вошедших.

Привет тебе, добрая старая еврейская ермолка. Такую — судя по фотографии — носил прадед Рувим, славный сапожник-модельер. И, вероятно, неплохо бы смотрелся в сутане, так же, как и кардинал неплохо смотрится в ермолке.

Какой-то он крапленый, этот завхоз. То ли бородавки, то ли родинки по лицу и рукам, сцепленным под животом. Видимо, больная печень. Весь сомкнутый, зачехленный; глаза

невозмутимо и откровенно изучают вошедших из-за роговой оправы очков — такое лабораторное изучение неизвестных насекомых. Довольно противный старик, но, говоря по совести — разве Папа Иннокентий у Веласкеса — миляга? Опять же, кого-то он мне напоминает (профессиональная шизофрения художника, бессознательные поиски сходства разных моделей).

Вот сунул костяшки пальцев Луке — для поцелуя, и, обернувшись к Кордовину кивнул и молча повел подбородком в сторону двух кресел, стоявших рядышком и чуть наискосок от стола, явно приготовленных служкой для этой встречи пять минут назад. Но они не сели; кардинал продолжал стоять, и было неловко и непонятно — какую мизансцену, собственно, выбрал он для разговора.

Тогда с места в карьер, словно подчеркивая немногие, отпущенные на встречу, минуты, негромко и сухо кардинал проговорил по-английски:

— Итак, у вас есть подлинный Доминикос Теотокопулос…

Лука собирался что-то сказать и, кажется, вообще намеревался подстилать соломку под каждую его реплику в этом разговоре. Но Кордовин, опустив руку, едва заметно коснулся его горячей ладони и спокойно, слегка растягивая слова (акустика здесь была великолепная, можно и полушепотом говорить), ответил:

— Да, монсеньор… Подлинное полотно кисти Теотокопулоса, известного в истории искусства под именем Эль Греко.

— Святой Престол называет сынов божьих не кличками, а именами, данными им при крещении, — перебил кардинал. — Насколько мне известно, на холсте изображен святой Бенедикт. Это так?

— Совершенно верно. Полагаю, это некий вариант Святого Бенедикта Нурсийского, того, что находится в Прадо.

Кардинал обошел стол, уселся в свое кресло и дважды потянул за бархатную ленточку сонетки. Где-то глухо звякнуло, и буквально через несколько мгновений бесшумно возник молодой человек, высокий дородный красавец в черной сутане, вероятно, секретарь. Учтиво склонился к кардиналу, выслушивая и негромко отвечая. На слух — странный, какой-то усеченный итальянский. Ах, да: латынь. Ведь между собой святые отцы говорят на латыни.

Они с Лукой едва заметно переглянулись и сочли возможным сесть в кресла…

Прошло минуты две, кардинал продолжал что-то обсуждать с секретарем.

Неужели так и не взглянет на картину?

И откуда стойкое ощущение, что где-то здесь есть потайная дверь? Да и наверняка есть. Как и наверняка есть записывающее всю эту аудиенцию устройство. Какая все же депрессивная, клаустрофобическая пещера. И ни намека на запах человеческого обиталища, разве что едва различимый аромат каких-то церковных благовоний. Вероятно, их здесь принято курить после ежедневной уборки?

Трудно себе представить, что эта сушеная треска когда-нибудь смеется или плачет, или вдруг расскажет забавную

историю из детства… Да было ли у него детство? И почему, во имя всех святых, при виде кардинала ему первым делом вспомнились щелястые стены их винницкого нужника? Что за дикие картины, что за бред?

— Сколько вы хотите за холст? — неожиданно и бесстрастно, не поднимая головы от принесенных секретарем бумаг, спросил кардинал.

Тихое бешенство вспыхнуло где-то в затылке, там, где обычно согласием отзывался точно найденный красочный тон на холсте. Недурная у монсеньера тактика в разговоре с презренным торгашом: не отвлекаясь от важных бумаг. Так что там говорил Лука о профиле? Не четыре, а шесть?

Переждав две секунды, Кордовин столь же бесстрастно, тон в тон кардиналу, ответил:

— Немного, монсеньор. Двенадцать миллионов.

Краем глаза увидел опавшую и побледневшую правую щеку Луки, проследил тихо плывущую перед глазами по стене напротив, по портретам и распятию кругло-алую цифру двенадцать: у двойки, как у русалки, кокетливо задран хвостик…

Кардинал поднял голову, внимательно посмотрел на Кордовина и едва заметно дернул уголком рта — усмехнулся? удивился? парез, или привычка такая? — вообще у старика невнятная мимика.

— Это по числу апостолов?

— Скорее, по числу израилевых колен, — ответил Кордовин, удержав себя от очередного «монсеньора». Кашлянул, интуитивно стремясь заполнить это неживое пространство человеческими звуками, и добавил: — Разумеется, у азиатских или ближневосточных коллекционеров я получил бы гораздо больше. Однако мне льстит мысль, что мною найденная и атрибутированная…

— Если картина окажется подлинной, — перебил кардинал, поднимаясь из кресла, — вы их получите. Сеньор Анццани расскажет вам о процедуре сделки.

И протянул Луке крапчатую руку — приложиться на прощание.

* * *

— Ты возьми это мясо, рекомендую. Совершенно волшебный вкус… Я несколько лет был вегетарианцем, думал, с астмой полегчает, но все равно раз в неделю приходил сюда жрать «тартар». Моя жена называет его «мясо по-татарски».

— Но оно ведь сырое, Лука?! — брезгливо заметил Кордовин.

— Ты не понимаешь, — возразил тот. — Они готовят его так, что тебе не приходит в голову интересоваться — что ты ешь. Ты просто блаженствуешь. К тому же, это целый аттракцион, священнодействие — блюдо создают на твоих глазах. Сейчас увидишь.

После того как они поднялись из подвальных застенков Банка Ватикана на свет божий, Луку словно прорвало — минут двадцать он возбужденно говорил, не переставая, не давая слова вставить: безумец, с какого потолка ты взял эту сумму?! мы висели на волоске и вполне могли быть отправлены восвояси, не солоно хлебавши!

Сейчас его явно отпустило напряжение. Видимо, его астма была не только сезонного, но и нервного свойства. И с тех пор как они уселись тут, за угловой столик у окна, Лука перестал так пугающе сипеть и ни разу не вытащил из кармана ингалятор.