Белая книга
Шрифт:
Кратки и бедны эти видения, но они поныне живут в моем сердце. Мне чудится даже, что с каждым днем они все ярче, все отчетливей. Не помню ни единого его слова, ни единой ласки, даже ни единого взгляда — и все же люблю отца и часто перебираю в памяти отрывочные воспоминания.
В НЯНЬКАХ
Мик, брат моей матери, зимой сыграл свадьбу, а на юрьев день перешел с женой батрачить в Осаны. Теперь у Мика сын,
— Да его самого еще нянчить надо, — сказала мама.
Все же они договорились, и пришлось мне пойти в няньки. С моими возражениями никто не посчитался, и вскоре я уже семенил за Миком по дороге… На душе у меня кошки скребли, и вздумай кто-нибудь меня пожалеть, я бы тотчас разревелся. Мне чудилось: ворочусь домой, а мама уже состарилась или померла…
Мик видел, что я горюю, и всячески старался меня утешить. Расписывал все забавы и удовольствия, ожидавшие меня в Осанах. Раков я когда-нибудь ловил? У них там сад над берегом Салате, а в ней раки что коряги. Прибить лягушку, ободрать, положить в рачню, и таскай раков, хоть по сотне в день.
— А с Яником кто будет?
Мик сразу не ответил и только немного погодя сказал негромко:
— Понятно, с ребенком сидеть надо, но ведь сама-то и в обед и вечером прибежит домой, и ты тогда вольная птаха.
Не очень-то меня веселили эти посулы, но все ж от сердца чуть отлегло. Я шел теперь рядом с дядей и даже время от времени что-нибудь у него спрашивал. Между прочим, я осведомился, есть ли в Осанах яблоневый сад.
Как же, яблоневый сад у них есть и притом на самом берегу Салате. Яблоки прямо в речку падают, течение относит их в камыши, можно их там вылавливать, как раков. А еще есть возле овина высоченный дуб, а на дубе галочьи гнезда. Можно туда слазить, и жаркое обеспечено. Я подумал-подумал и решил, что, может, не так оно и плохо будет в Осанах. Дома-то у меня чего хорошего? Разве что мама… Так ведь и она часто на меня сердится, а то и стукнет.
Я стал подбирать и метать камешки, временами даже посвистывал, словом, чуть воспрянул духом.
К Осанам мы подошли на закате. Там и вправду было очень красиво. Над речкой Салате горбился старый мост. Под мостом такая глубина — дна не видать. В черной воде, почти на поверхности, сновали рыбешки, юркие, серебристые.
Потом мы прошли краем росистого луга у излучины, миновали овин, старый яблоневый сад. Да, он тянулся вдоль самого берега. Высоко над землей в кудрявых кронах виднелись яблоки. И уже довольно крупные. И вот наконец могучий дуб у края дорожки. Галочьих гнезд на нем было много, но как до них доберешься? Я подбежал к дубу, раскинул руки. Куда там! И десять таких, как я, не обхватят. С тем же успехом можно карабкаться на гладкую стену.
Жена Мика встретила нас приветливо. Меня она даже поцеловала. И сразу усадила есть кашу, щедро забеленную молоком, дала хлеба и творога.
— А где Яник? — робко спросил я.
— Уже спит, — отвечала она, показывая на угол комнаты.
Там, рядом с ее кроватью, висела колыбель под пологом из серого платка, такая же, как у Петериса, малыша нашей хозяйки.
Микова жена, засмеявшись, сказала, чтобы я не беспокоился, спал до завтрака, ночью укачивать малыша не придется. Хватит мне и днем этой работы. Такого кроху неохота
Хоть и устал я с дороги и постель была не жесткая, но спал беспокойно. Одеяло то и дело сбивалось на пол, один раз я и сам свалился с лавки вместе с подушкой, набитой шуршащей свежей соломой. Среди ночи я, помнится, частенько хлюпал носом.
Утром проснулся от сильной боли. До уха нельзя было дотронуться. Что за напасть! К завтраку пришел Мик, подвел меня к окошку, осмотрел ухо и сказал, что туда, кажется, попала соломинка, вроде бы там белый кончик торчит. Оп велел жене дать ему две вязальные спицы, ухватил ими кончик соломинки и вытащил. Он был с дюйм длиной. Колкая ржаная соломина проткнула наволочку, кончик надломился и попал мне в ухо. Мик сказал, что надо надеть еще одну наволочку; жена, как видно, так и сделала, потому что больше ни разу со мной ничего такого не случалось.
В то же утро началась моя работа.
Все ушли на прибрежный луг убирать сено. Дом словно вымер. В просторной комнате осталось всего-навсего два живых создания. Когда малыш спал, на меня порой даже нападал страх, но стоило ему проснуться, он принимался верещать, как дурной. Я по-всякому старался его успокоить, но ничего не помогало. Бывало, с досады скажешь ему: «Ну и кричи, чертенок, пока не выкричишься!» — и отойдешь от колыбели.
Тогда малый начинал закатываться от крика, с перепугу я подбегал к нему и снова качал колыбель. Но он не унимался. Временами он орал до посинения. Я не знал, что и делать. Ведь я мог его только качать, брать малыша на руки мне запретили, — можно хребтинку покалечить, он ведь еще слабенький. И я затянул все ту же песню: «Баю-баю-баю-бай! Аа-аа-аа-а!»
Но этим его еще больше раззадорил. Да это же не Яник, а сам черт лежит в мягкой колыбели.
— Ну, погоди у меня!
Я остановил колыбель, повернул на бок спеленатый сверток и отхлопал его по тому месту, где, по моему понятию, был его задок.
Малыш зашелся криком: наука впрок ему не пошла. Он строптивился по-прежнему. Тогда я стал подкидывать колыбель так высоко, что малыш в ней подскакивал. Должно быть, ему надуло полон рот ветра, потому что он ненадолго умолк и только испуганно таращил на меня глазенки.
— Глупый ты, — внушал я ему. — Разве бы я тебя наказал, если б ты слушался?
Мне стало его жалко. Я протянул руку и погладил крохотную головку. Но он сморщился и опять реветь. И тут я, отбросив всякий стыд и гордость, стал ему подтягивать. Когда мать Яника прибежала домой, нянька и подопечный громко ревели.
— Ай да мальчишки у меня, — смеялась она.
Я мигом вытер глаза. Вовсе не оттого плакал, сказал я, что не мог Яника успокоить, а просто всякие мысли пришли в голову, вот и взгрустнулось.
А Яник — ишь, гаденыш, — стоило матери до него дотронуться, тут же умолк. А когда она приложила его к груди, он сперва раз-другой пискнул, а потом стал сосать и так, за едой, уснул.
— Теперь ступай, побегай, — сказала мне Микова жена, уложив ребенка в колыбель. — Он поспит. Только далеко не убегай, а то не услышишь, когда проснется.
Опять все пошло хорошо. Я побежал на речку, сорвал две камышины, сделал из них уточек. Они у меня так славно плавали в омуте. Потом я бродил по кромке берега, присматривался, не вылезет ли рак из своей печуры.