Белая книга
Шрифт:
Что ж, узорные рукавицы — вещь хорошая, и я про тот случай никому словом не обмолвился, да и сейчас об этом рассказываю лишь потому, что по сей день обещанной награды не получил.
Лето было на исходе. Солнце ходило все ниже, побледнело. Часто лил дождь, налетали злые ветры. Но я и в такую осеннюю непогодь прибегал к Лизе на выгон. Мне с ней и тогда бывало приятно. Разожжем костер, напечем картошки — хорошо нам, привольно. Поля убраны, только и дела — рожь от скотины оберегать. А дождь и холод нам нипочем. У Лизы теплый платок, а мне бабушка позволяла брать мое старое полосатое одеяло. Я сидел под ним, как в избушке.
С этим-то одеялом у нас и случилась
Было ясно: порки не избежать. Но кому охота нарываться самому? И я, скатав останки моего одеяла, запрятал сверток в клети за маминым сундуком. Раз уж оно туда завалилось и долго пролежало, так почему бы крысам его не изгрызть? Пускай там и лежит, покуда кто-нибудь не найдет.
Однажды выдался промозглый холодный вечер, все говорили, что поутру быть заморозку. Мама велела мне накрыть кусты георгинов в саду моим старым одеялом. Я поканючил немножко, но пришлось пойти. Не мог я сказать, что не знаю, куда оно девалось, ведь я один им пользовался. И я старательно развесил на кустах георгинов рваные лоскутья.
Утром, едва я продрал глаза, слышу — бабушка смеется, говорит мне:
— Знал бы ты, Яник, какой мороз ударил! Все цветы погрыз, и у одеялка твоего всю середку выел.
Я ее понял и зарылся поглубже в постель.
Однако на сей раз ничего плохого со мной не приключилось. Лиза-пастушка рассказала бабушке про одеяло, но всю вину взяла на себя.
Правда же, она была хорошая?
ШУКАВ
Кузня — это было чудесное место! Как плясали в горне яркие, порывистые языки пламени! Как гулко, будто ветер, свистели мехи! Хозяин вытаскивал из белого огня шипящий ком железа, клал на наковальню и кричал подручному:
— Бей!
Тот брал тяжелый молот и бил по железу так, что земля гудела. А хозяин постукивал маленьким молотком, будто вторил, отбивал такт. Искры сыпались во все стороны, и я присаживался на корточки, стараясь хоть как-нибудь уберечь от них голые ноги в коротких штанах.
Как-то раз я вошел в кузню и увидел там незнакомого кузнеца. Я даже вздрогнул от неожиданности. У тисков стоял маленький сгорбленный старик в хозяиновом фартуке и что-то обтачивал. Я пригнулся и стал искать на полу возле наковальни кружочки окалины, похожие на монетки. Старик глянул на меня и принялся набивать трубку. Кисет с табаком был у него очень занятный. Я выпрямился и стал его разглядывать. Кисет кожаный, плоский, похожий на пирожок. Горловина стягивается ремешком и не раскрывается, так что и завязывать не надо. Трубка у старика обыкновенная, как все деревянные трубки, а вот хозяин ее очень чудной. Потрепанный картуз до самых бровей, а верх картуза пузырем, глянцевый, как вар. Глаза — щелки, чуть видны, а веки большие, сплошь в морщинах. По-моему, иные морщины начинались от ушей и бороздили щеки до самых глаз. Скулы широкие, а щеки сильно запавшие. Нос большой, красный и пупырчатый, как клешни у рака. Губы толстые, синие. Подбородок
— Ты что — человека не видел?
Мне стало стыдно, и я выбежал из кузни.
Дома я выспрашивал про старика у всех, кто хоть что-нибудь мог о нем рассказать. Я узнал, что это Шукав, кузнец и слесарь, что наш хозяин какое-то время у него обучался. Шукав весь свой век провел, можно сказать, в пути, переходил из одной кузницы в другую. Надоест на одном месте, выйдет на большак и дальше идет, покуда не заслышит стук молота о наковальню. В нашей округе впервые он появился двадцать два года назад. Нынче понастроили новые кузни, и кузнецы в них другие. Шукава, мастера по ножам, никто и не помнит. Он бродит с места на место вот уж с полсотни лет…
К нашему удивлению, Шукав прожил на хуторе целое лето. У нас ему нравилось. Речка близко, и в ней полно рыжих коряг, а под корягами — раков. Один бог ведает, как Шукав их оттуда вылавливал, но каждое воскресенье, как только я подымался, видел на скамейке у крыльца лукошко с красными катышами. Иные до того были крупные, что от клешни раза два откусишь, пока всю съешь.
Нашим женщинам и девушкам Шукав выковал по ножу для резки хлеба. Славные это были ножи, с круглой березовой рукояткой и медным ободком… Острые, крепкие, когда ими пользовались — всякий раз Шукава поминали.
К осени, когда аисты стали взлетать высоко в небо, пробудилось и в старике беспокойство, как у перелетных птиц. Ему не спалось по ночам, не хотелось ни работать, ни есть.
— Пора мне в дорогу… — сказал он однажды утром за завтраком.
Хозяйка хотела его удержать — вот-вот дождь зарядит, — но Шукав увязал пожитки в красный платок и попрощался. С хозяином они обнялись и расцеловались.
— Доброго тебе здоровья, мастер, — сказал хозяин.
— До свиданья, — отвечал Шукав, и по мелким морщинкам из глаз его покатились слезы.
Больше они ни разу не свиделись. Шукав как ушел, так и исчез в осеннем дожде. Нет надежды, что он когда-нибудь вернется, ведь с тех пор минуло лет тридцать, а ему в то лето было уже за семьдесят. И ученик его давно лежит в земле. Может, у какой-нибудь старухи в сундуке среди ненужного хлама еще валяется ломаный ножик, некогда сработанный умелыми руками Шукава. И если внуки спросят, кто этот нож выковал, бабушка ответит:
— Шукав!
— Какой такой Шукав?
— А бог его знает! Был, говорят, тут в прежние времена такой кузнец.
МОЛОТЬБА
Как только свезли в овин первые фуры снопов, он тут же задымил. Старый хлеб плесневел, стал невкусный. Да и заждались все нового урожая, потому что закрома уже повымели подчистую.
Молотьба! И притом самое первое утро. Пропустить такое я не мог.
Ночи стали длиннее. Хоть и до солнышка поднимаются молотильщики, но и я, если с вечера дам себе зарок, тоже смогу встать в одно время с ними.
Так я и сделал, подхватил фуфайку, шапку и вместе с молотильщиками дошел до овина.