Белая лебеда

Занин Анатолий Изотович

Избитые и погнутые медяки я отдавал маме, и она, улыбаясь сквозь слезы, тихо шептала:

— Не приучайся играть, Кольча… Степан парнем играл так, может, только душу не закладывал. В одних кальсонах домой прибегал. И гляди не воруй, сынок. За воровство, сказывают, руки отрубають…

Вскоре Феликс с семьей уехал в свой фатерлянд, и я с сожалением припрятал счастливый стукан.

От голода всегда хочется спать. Мы с Зиной делали уроки, клевали носами и во сне ели белый хлеб, хрустели поджаристой корочкой, макали в молоко.

Мама не раз

выговаривала отцу:

— Авдеич, пожалей детей. Взял бы когда и принес кукурузы в кармане. Я уже ходить не могу… Да я что? Пожила, а они маленькие, помруть…

Отец отворачивался, чтобы не видеть ее глаза.

— Замолчь, неграмотная женщина! Мне, сама знаешь, поручили свиней кормить!

— Что свиньи? Свиньи не дети, — шептала мама, давясь всхлипом. — Свиней в город увезуть, а мы опять голодные…

— Не трави душу! — взрывался отец. — Разве я не вижу? Люди мруть с голоду, а элеваторы и склады забиты пашеницей. Ее грузят в вагоны и отправляють в Новороссийск, а там пароходы… За границу увозят пашеничку на машины менять…

Я вздрогнул и уронил слюну на тетрадку, и едва не заплакал от обиды: разве во сне наешься? С надеждой посмотрел в окно. Далеко в поле виднелись холмики. Вечером мы с Зиной проберемся к ним и вдосталь наедимся мягких сладковатых зерен. Еще карманы набьем стручками сои для мамы. Отец так и не принес кукурузы. Неожиданно нагрянули ревизоры.

…И тут я увидел Владимира, вышедшего из-за свинарника — длинного, побеленного известкой сарая под красной черепичной крышей. Брат медленно шел и как-то равнодушно, будто ему было все равно куда идти. Он работал строгальщиком в шахтной мастерской и поругался с мастером за неправильно оформленный наряд, а потом проспал на работу, ну и мастер не пожалел парня. Его уволили по сорок седьмой.

Третий месяц Владимир кое-как перебивался, ходил по родне, а теперь и к нам наведался. Он направился было к нашей казарме, но завернул на мусорную свалку — там рылись собаки. Не спуская с них глаз, Владимир нагнулся за камнем и долго шарил рукой по земле, пока не подвернулась кость. Он медленно поднес кость ко рту. Я выскочил на крыльцо и закричал что было сил:

— Володечка! Володя!..

Он обернулся, вгляделся в меня голодными глазами и равнодушно бросил кость. Мама посадила Володю за стол, отдала ему свою завтрашнюю пайку хлеба и, подперев голову руками, смотрела, как сын, давясь, ест хлеб.

Через неделю он неожиданно уехал в Нахичевань, что на Каспийском море, ловил там рыбу, спасся от голода и ругал себя, что раньше не додумался до такого.

В тот год я оказался в числе умерших, и отец гроб заказал. Я жил с Анной в нашем доме, она работала посменно, а я присматривал за Лидочкой. Потому, что… Григорий находился в то лето под следствием из-за аварии на шахте.

Как мы жили тогда с Анной, как жили… Прибежишь на большой переменке из школы, кинешься в кухонный стол, а там ни крошки! Значит, Анна не нашла денег и не выкупила хлеб на карточки. Слезы отчаяния так и брызнут! Лидочка, глядя на меня, тоже ревет. Я пил воду для обмана желудка и племянницу поил. «Пей! — кричу на нее. — Пей да не реви!» И утром, когда шел в школу, тоже пил воду, но тогда хоть

была надежда на хлеб, на небольшой кусочек хлеба…

Хлеб тех голодных лет…

Кто скажет, сколько погибло людей голодной смертью? У нас на базарчике по утрам находили закоченевшие трупы…

Я так отощал, что засыпал за партой и вскоре заметался в лихорадочном беспамятстве. Анна думала, что я простудился, увезла в больницу, а маме не сказала, думала, обойдется. И все тянула…

В больнице мне стало хуже. Все время мерещилось, что я бреду куда-то за хлебом. Потом затих, и молоденькая фельдшерица приняла меня за умершего. Наш коопхозный плотник выписывался домой и услышал, что помер какой-то мальчик, Коля Кондырев. Меня как раз в книгу умерших записывали. Этот плотник и рассказал отцу. Тот и руки опустил. Как Демьяновне сказать?

— А давай я скажу, — напросился плотник. — Я обвыкся с таким-то. Двух дочек похоронил и сам чуть дуба не дал. Иди, Авдеич, гроб заказывай.

Мама не поверила плотнику. Как услышала про меня, в чем была на поле, в том и побежала в город на опухших ногах. А до города неблизко, километров пять. Прибежала, пробилась к заведующему отделением, бросилась ему в ноги и протянула золотое колечко. Долго берегла обручальное, вот и пригодилось.

— Что вы, что вы! — завозражал врач. — Проверить надо… Пока ничего не обещаю…

Мама все же опустила кольцо в выдвинутый ящик стола и слезами омыла руку врачу. Они пошли в морг, разыскали меня. Врач приложил зеркало к моим потрескавшимся губам, и оно вспотело.

— Ладно, — вздохнул врач, — напишу ему тиф. Выздоравливающих тифозников мало-мало кормят…

Из больницы мама привезла меня в наш дом на поселке и сказала отцу, что ноги ее не будет в коопхозе. Пусть он сам там живет со своими свиньями. Она принялась хлопотать в огороде, поднимать то, что успела посадить, когда приезжала глянуть на дом. А вскоре вернулся и отец. Ему выдали мешок кукурузного зерна.

— Гляди-ка, от свиней оторвали! — язвительно заметила мама, насыпая зерно в ступку и в сердцах сильно ударяя пестиком. — Надо же такое перенести. Чуть детей не загубили… Нет, Авдеич, никуда я с тобой больше не поеду!..

— И эх ты, женщина! — вздыхал отец и бродил по запущенному саду, по захиревшему дому. — Рази я не понимаю?

Дом завалился набок, крыша прохудилась, изгородь обветшала.

Вернувшись из больницы Домой, я тут же побежал к Диме, а у него уже сидели Ина и Федя, а потом прибежал и Леня Подгорный. Только и было разговоров о том, что новая школа уже готова и осенью мы перейдем в нее.

6

В минуту откровенности Дима признался: «Завидую тебе, Кольча. В такой семье живешь. Какой у тебя отец, Егор Авдеич! Чем только не удивит людей, не поучит их, как жить…»

Легко завидовать со стороны. Разве кто поймет все тонкости взаимопонимания в семье? Вот ожесточится на тебя любимый отец, и как тогда быть?

Мучительно вспоминаю, из-за чего все-таки началось наше противоборство? Может, с того татарника, который я не смог сорвать, а отец сбил его кулаком? Он посчитал меня хилым и никчемным. Были, конечно, и другие стычки.