Белая лошадь - горе не мое
Шрифт:
– Поздравляю тебя!
– повернулся Арсений Александрович к другу. Вчера твой Шамин опять побывал в милиции. Учинил в парке драку. Сделал ты мне подарок. Не хотел, не хотел я его в десятый брать, а ты!.. Собрал шпану!
– Он не шпана!
– нахмурился Аристотель.
– Он - талант, и мы еще гордиться будем, что он у нас учился!
– Полагаешь?
– директор задумался.
– Вот молчу, - проговорил он, скрываю, что у меня в школе этих трудных подростков, черт бы их взял, на самом деле не семнадцать...
– А сколько?
– удивился Аристотель.
– Восемнадцать, -
...
– Ты домой, надеюсь?
– спросил Арсений Александрович сына.
– Домой.
– "Мамину каторгу" захвати, если нетрудно. Я-то, верно, поздно вернусь...
"Маминой каторги" - тетрадей по литературе, тоненьких - малышовых и толстых, накопилось много. Аристотель взялся помочь своему юному другу.
– Матвей, останешься на ужин!
– решительно заявила Елена Николаевна.
– А пока займись воспитанием Сашки...
Саня против этого ничего не имел и утащил Аристотеля к себе. Но не прошло и пятнадцати минут, как Елена Николаевна появилась на пороге, расстроенная, сердитая, и протянула Аристотелю оранжевую общую тетрадь:
– Полюбуйся!
Тетрадь принадлежала Шамину.
– Что опять?
– насторожился Аристотель.
– Я тебе прочитаю... Я просила их написать, что они думают о гибели Пушкина...
– И она прочитала: - "23 сентября. Самостоятельная работа. Дуэль и смерть Пушкина. Дуэль происходила у Черной речки на окраине Петербурга. Утром 27 января 1837 года. На месте дуэли прочистили дорожку на расстоянии 20 м. Секундантом Пушкина был Данзас. Дантес стрелял первым. Он попал А. С. Пушкину в живот. После дуэли Пушкина привезли домой и положили на диван. Александр Сергеевич Пушкин умер 29 января 1837 г.".
– Всё...
– сказала Елена Николаевна и закрыла тетрадь.
– Матвей, как же так?..
Аристотель молчал и мрачнел.
– Да ладно вам!
– пожал плечами Саня.
– Нашли из-за чего расстраиваться... Это же Шамин, чего от него ждать.
Сам Саня от Шамина не ждал ничего хорошего. Они недолюбливали друг друга - учитель и ученик. То есть, пока Саня не был учителем, отношения их складывались вполне доброжелательно: в детстве Шамин Юра был толстым беззащитным мальчиком. Во дворе его почему-то постоянно били. А Саня за него заступался. Ну, не то чтобы лез в драку - он никогда не дрался, - а просто разгонял малышню, кричал: "А ну отстаньте от него!" - уводил к себе домой... Потом, когда Шамин принялся бегать из дома, Саня часто прятал его у себя (дома Шамина тоже били), подкармливал... И вдруг в одно лето Шамин вытянулся, раздался в плечах, и его вечно пьяный отец стал жаловаться во дворе: "На родителя, щенок, руку поднимает!" Саня в эту пору кончал институт, а Шамин - восьмой класс, каждый был занят своим, но, встретившись во дворе, оба в ту пору еще улыбались друг другу: "Привет, Саня!" - "Привет, Юрик!.."
Отношения испортились в прошлом году. Испортились беспричинно, вдруг, когда Саня пришел вести географию в девятый "А". Поначалу Шамин не доставлял Сане хлопот, на уроках сидел тихо, слушал внимательно (чем не многие учителя могли похвалиться) и даже не отказывался отвечать, когда его спрашивали (что тоже, в общем, было редкостью). Но потом
Вечером они поговорили в подъезде. Разговор получился короткий и скверный.
"Юрик, ты чего?" - спросил Саня.
Шамин взглянул на него исподлобья, сплюнул и сказал: "А пошел ты!.." - и больше на уроках географии не появлялся. А во дворе пел вслед Сане песню про фраера, который ходит в галстучке зеленом... Обидно это было и непонятно. "Ну и черт с тобой, дурак деревянный!
– решил Саня. Мне-то что?.."
– Дай-ка мне, Лена, эту тетрадочку, - сумрачно попросил Аристотель. И другие дай почитать...
Вечер был испорчен: Аристотель сидел и читал работы своего десятого "А", молчал, мрачнел и, в конце концов, ушел, отказавшись ужинать.
Тихий ангел, что ли, пролетел над школой поутру - так спокойно, так чинно начались уроки...
Не было скандалов из-за сменной обуви. Не было свалки в раздевалке. Опоздавших почти не было. Даже старшеклассники в то утро не дымили в туалетах, а дисциплинированно выходили курить на улицу, за угол...
В то утро Ляля Эдуардовна пришла в девятый "В", вздохнула и сказала:
– Соколов Паша, ты извини меня, пожалуйста...
Девятый "В" остолбенел, будто играл в "замри".
Первым признаки жизни обнаружил маленький, взъерошенный Соколов.
– Ой...
– произнес он, внезапно съехав с юного баритона на фальцет. Что вы... Да я... Это!
– Знаешь, так устаю к концу уроков, что уж и сама не знаю, что говорю...
– виновато развела руками Ляля Эдуардовна.
– Да что вы!..
– испуганно закричал Соколов.
– Да правильно вы про меня сказали! Да я выучу, Ляля Эдуардовна, честно!
– Это вы нас извините!
– приходя в себя, загудел класс.
Только Боря Исаков сидел и молчал с отрешенным видом: в субботу и в понедельник он в школу не ходил. Родители были в командировке, а без них появляться в школе ему было не велено. Он и не появлялся. Зато вчера вечером Исаков-старший нанес визит завучу, и нынче Исаков-младший на законных основаниях пришел на уроки. Но как-то непривычно молчал и сосредоточенно думал о чем-то...
Урок биологии в девятом "В" прошел в идеальной тишине, все слушали внимательно.
– Боже мой, - сказала потом в учительской Ляля Эдуардовна, - какие дети у нас славные... Умные, добрые...
– Какие?
– переспросила старенькая химичка, не расслышав.
– Славные!
– горячо повторила биологичка.
– Замечательные дети!
– А-а, да... Добром это не кончится...
– как-то не к месту отозвалась старушка.
– Ася Павловна, к чему такой пессимизм!
– хохотнул физкультурник Дмитрий Иванович.
– Все будет о'кэй!..
В этот миг странно тенькнуло стекло в окне, прощально позванивая, обрушились на паркет осколки... Футбольный мяч, протаранивший стекло, красиво и мощно ударил по стойке для журналов, отлетел к столу, сшиб чернильный прибор и врезался в стену чернильным боком...