Белая Мария
Шрифт:
Подковы над дверью перестали защищать.
Лошадь разбила голову владельцу.
Люди думали: это из-за евреев.
А ведь они им помогали, мать Тадека Стеца для них суп варила.
Люди говорили: с того света мстят, за Шиму и Шляму. Шима и Шляма убежали из эшелона, вернулись в город, кто-то их схватил… Кто-то просил: да отпусти ты этих евреев, — но их отвели в полицию. Люди говорили: за Зельманувну мстят, дочку керосинщика Зельмана. Ее тот, что был при лошадях, вышвырнул на улицу, ранним утром, полицейский выстрелил, она лежала на улице вся в крови.
Но
В помещичьих угодьях был лагерь, мать Стеца приносила ведро с супом. Ставила его перед воротами, на следующий день пустое ведро забирала и ставила полное. Забирала пустые и приносила полные…
Они потом к ней приходили.
Говорили, Най приходил — тот, что до войны продавал лотерейные билеты.
Говорили, Ная видели возле пруда, около дома Стецов.
И парикмахера Хандштока.
А Стецувна[49] носила платья портнихе. Заграничные платья, из еврейских посылок, в переделку.
А Тадек Стец посадил сад. Заболел, продал сад, ездил в больницу на «химию». И евреи опять приехали. Проститься.
В состав помещичьих угодий входили рыбные пруды, земля и бывшее имение Станислава Понятовского[50], отца короля. Садовником служил владелец углового дома — того, где был галантерейный магазин.
Когда угодья перейдут к госхозу, владелец углового дома станет директором.
Когда госхозов уже не будет, сын директора займется экологией, а конкретно — вишневыми косточками. Будет извлекать их из вишен, мыть и сушить. И высушенные косточки целыми фурами отправлять в Голландию. Для матрасов и наматрасников. Твердовато, конечно, но это не беда, зато ровненько и красиво, и пролежней не образуется. Будет подумывать о гречишной лузге, она полезна при ревматизме, но ставку сделает на косточки.
7. Приговоры
Зельманувну застрелил полицейский Чесек, а Чесека застрелили аковцы, когда он был у любовницы в Демблине, на Старомейской. Брат Чесека тогда был в Освенциме. Вернулся, умер, лежат они рядом. Над братом надпись: «Узник концлагерей», а над Чесеком: «Трагически погиб».
Еврея, у которого ветром сорвало шапку, застрелил жандарм Петерсон. Высоченный был, под два метра, ходил в длинном кожаном черном пальто, всегда с собакой, немецкой овчаркой, тоже черной. Пес разорвал не одного еврея, но того, который вернулся за шапкой, застрелил лично Петерсон. Аковцы пять раз пытались его убить, удалось только на шестой, на дороге около прудов. Они в бричке ехали, жандарм и пес; ликвидировали обоих.
А фольксдойче Эдек, который любил стоять на шоссе, глядеть вокруг и стрелять, пережил войну. Его поймали и показывали с балкона милицейского участка. Люди говорили: «Эдека показывают», — и ездили в Демблин смотреть. Сколько-то лет спустя его видели в трамвае. Возможно, сбежал. А может, пригодился новой власти, потому что много чего знал. В общем, после трамвая никто больше Эдека не видел и ничего о нем не известно.
8. Мельница
Первыми
После них Шауль, Герш, Поля из Демблина и ее подруга. На Луковской. Под вечер.
После них поручик Вислицкий. Ночью. На мосту.
После него — уже никто. Евреи ушли. Все, сколько их там осталось из тех тридцати.
По шоссе, на восток. Перед железнодорожными путями свернули на дамбу.
Мельницу Скальского и помещичьи угодья забрала новая власть. Землю доверили садовнику, на мельницу прислали поручика.
Большая была мельница, поставлена еще до Первой мировой. Машины — самых лучших фирм: с фабрик Хартвига (Варшава-Прага, Широкая улица) и Прокопа в Пардубице. Мотор на весь город было слышно, размеренное такое пуфф-пуфф, и все знали: мельница Скальского работает.
Немцы стреляли по мельнице из пушки, но промазывали. Орудие стояло в Козенице, а за мельницей, в ольшанике, сидел фольксдойче и наводил по радио. Один снаряд попал в пруд, второй — на луг, третий… третий он навести не успел: люди его нашли и прикончили.
Поручик появился на мельнице после войны, из Люблина[51] приехал, из ПКНО[52]. В мундире Первой армии[53], в конфедератке[54], естественно, но с орлом без короны.
Он не высокий был. Не сказать, что худой. Не очень молодой. И не мельник, но очень был добросовестный: слушая объяснения пана Скальского, как прилежный ученик, все записывал в тетрадку.
Зерно взвешивается и засыпается в насыпы, говорил пан Скальский.
…насыпы, записывал поручик.
Насыпов три, один для муки и два для дерти.
…для чего? — не понимал поручик.
Для дерти. Дерть — дробленое зерно, с отрубями, скотине в корм. Зерно в ведерках едет наверх…
Пан Скальский и поручик поднимались наверх и осматривали решёта, которые просеивают, обрушку, которая обдирает, и очиститель, который очищает, пока не останутся ядра с бороздкой.
Пан Скальский показывал ядро и бороздку, а поручик зарисовывал в тетрадке.
Потом зерно падает на вальцы, и получается мука, которая отправляется в путь — видите? Сверху вниз и снизу вверх, и снова вниз, и усредняется, поскольку первая — самая лучшая, последняя — самая худшая, так что нужно смешать и усреднить.
Недолго поручик пользовался тетрадкой. Месяца два, от силы три.
Восемнадцатого марта он возвращался домой — жил рядом, у работника с мельницы…
Стреляли, стреляли.
Убеки в аковцев. Аковцы в убеков и предателей. Один застрелил девушку из АК, потому что она пошла работать в милицию. Во ржи, в поле. Другой (как оказалось, по ошибке) — столяра, прямо за верстаком. Третий — поручика. На мосту через Залесянку. А потом начали вешаться. Тот, который девушку. Тот, который поручика. Тот, что по ошибке.