Белая Мария
Шрифт:
(Указания для политработников в связи с вступлением на родную землю.
Одному из офицеров поручить звонить в колокола, другому — поднимать национальный флаг.
Встречу с приветствующим населением превратить в совместный митинг, на митинге должен выступить боевой офицер, хорошо владеющий польским языком. Закончить «Присягой»[63].
Не следует:
устраивать пьянки
заводить знакомства с женщинами легкого поведения
совершать оптовые закупки
шляться по ночным заведениям
Рекомендуется:
В лесах видимо-невидимо солдат. На полях видимо-невидимо васильков и маков. Рядом с лошадьми бегают жеребята, такие веселые, счастливые.
Война разрушила дома, выбила стекла, снесла крыши, но платья и прически у девушек — 39-й год. Я видел одно платье из такого же материала, как последнее Олино, коричневое в горошек, только это было розовое.
Видел Майданек — этот лагерь смерти. И печи, где сжигали людей, и газовые камеры. Печи еще полны горячих и дымящихся испепеленных останков, черепов… В люблинском Замке[64] камеры, в которых лежат убитые — в пять слоев, один на другом.
Вопрос от населения: правда ли, что вы не будете хоронить поляков вместе с евреями? — и удивление, что хоронить будем вместе.
А лето жаркое и прекрасное…
12. Родственники
У поручика была тетя Стефания, родная сестра матери, и дядя Юзеф, ее муж.
Дядя был революционером. В царской России его сослали в Сибирь, в большевистской назначили заместителем Дзержинского. Во время войны с большевиками он входил в состав Комитета, объявившего себя правительством Польши. Красная армия приближалась к Варшаве, а Комитет неподалеку в Вышкове[65] ждал ее победы. Члены Комитета жили в плебании[66], ездили в хорошем автомобиле, хорошо питались и при первых же отголосках стрельбы за Бугом сбежали. «Нет уже этим людям на польской земле места — ни столько, чтобы две стопы поставить, ни столько, сколько займет могила», — писал о Революционном комитете Стефан Жеромский.
Пророчество сбылось.
У дяди Юзефа Уншлихта[67] (которого в Вышкове не было, он тогда лечился) нет могилы ни в польской, ни в какой иной земле. Он пропал без вести в России, в тридцать седьмом.
У дяди с тетей было двое детей. Дочка умерла в детстве во время операции (аппендицит), сын утонул в российской реке. Урна с его прахом — с надписью «Казимир Уншлихт» — стояла в московском крематории. После ареста отца ее повернули надписью к стене.
Тетю Стефанию объявили женой изменника родины. Вместе с другими женами изменников она сидела в Бутырской тюрьме и в Акмолинске, в лагере. Арестовали ее в черном шелковом платье, «она выглядела как заключенная маркиза времен французской революции», годы спустя писала одна из жен.
Она болела, не могла работать и получала только полпайки хлеба. Товарки по несчастью
Мать поручика послала в лагерь немного продуктов, посылку обернула белым полотном. На полотне был адрес отправителя. Тетя Стефания узнала, что ее сестра пережила войну.
Тетю освободили. Был мороз, сорок градусов. Она ехала два месяца, кормили ее железнодорожники и люди на вокзалах. Спрашивали: вы кто? Она отвечала: я — тридцать седьмой, — и получала хлеб и горячий чай. Уже не французская маркиза. Седая беззубая старушка с клюкой.
Она осталась в Москве.
Ждала.
Писала письма.
Худо мне на свете. Старая я. Жду с тревогой известий о Юзеке…
О Юзеке никаких известий, никакой надежды. Я знаю, что ни подспорьем для него, ни радостью не буду, но хочется еще много ему рассказать, обо всем, что передумала, чему научила меня жизнь с момента нашей разлуки.
Посылаю тебе летние туфли — знаю, ты любишь полотняные, вот я и сделала из того, что смогла найти, — не очень красивые, зато сшиты с душой.
Дорогие мои, добровольно я отсюда уже никогда не уеду. Почему? — спросите вы. 19 июля 1937 года я снова дала брачный обет, еще более прекрасный и священный, — знак мученичества и великой любви. Уехать отсюда без ведома моего возлюбленного было бы изменой Ему и Его святому делу. Я не знаю, где Он, не знаю, жив ли, но Он живет во мне, Он со мной, и я хочу до конца своих дней оставаться здесь.
Она была художницей, жила в доме художников в Москве на Масловке, там и умерла. Прах поместили в урну сына. Урну опять повернули, на этот раз — надписью к публике.
13. Рояль
Ордер на арест Юзефа Уншлихта подписал один из руководителей НКВД. Польско-советский коммунист Станислав Реденс[68].
Спустя несколько месяцев Реденса арестовали. Потом и его жену отправили в лагерь. В большой пустой квартире на берегу Москвы-реки остались двое сыновей. Им было нечего есть. У них был рояль. Они дали объявление в газету: продается рояль, в хорошем состоянии, известной фирмы, цена по договоренности.
Явился покупатель. Тронул клавиши, похвалил звук. А где папа? — спросил.
Мы не знаем, признались мальчики, наверно, в тюрьме.
А мама где?
Наверно, в лагере, мы точно не знаем.
Покупатель захлопнул крышку рояля, вскочил и бегом бросился к двери.
Пришел следующий. Похвалил звук, а папа где?
Пришел следующий…
Реденса расстреляли. После смерти Сталина вернулась из лагеря его жена[69] (одна из сестер Аллилуевых; вторая сестра, жена Сталина, покончила с собой). Вернулась с шизофренией. Сыновей не узнала. Сидела в кресле, ко всему безразличная, не спуская взгляда с окна. Ждала мужа. Как и жена Уншлихта. Как все эти жены палачей и жертв.