Белая Мария
Шрифт:
Это вы для меня? Мне, пожалуйста, «Аве Мария»…
Артистка не хочет слушать песни, грустит, потому что не помнит, кем была. То ей кажется, драматической актрисой, то, наоборот, что пела в опере. Вчера учила нас, что петь надо с открытым горлом: а-а-а-а-о-о-о-о. Может, и вправду певица.
В один день потеряла и память, и голос, считает — в наказание, но за что, скажите на милость, за что?
Есть у нас одна, психолог, у нее внуки поумирали от конфликта
Она говорит, что завтра умрет.
Вчера то же самое: мне, говорит, один день остался. Сегодня: это уже точно, я с вами последний день…
Ну значит, ее заберут. Быстренько, чтобы мы не видели. Потому что мы расстроимся и у нас понизится сопротивляемость.
Венфлон[91] у нее из вены вынут, трубку вытащат, вставят челюсть и прилепят пластырь с фамилией.
Положат в мешок. Мешки белые и черные, блестящие, пластиковые, с молнией или на липучках. Я бы предпочла белый.
И белый автомобиль.
Они думают, никто этого не видит.
Чудаки…
Мы можем поехать по Сенной?
По Сенной, если можно, пожалуйста.
Я должна попрощаться…
Я должна попросить прощения.
Я к ней евреев посылала.
Ко мне клиентки приходили на примерку, у нее было безопаснее.
Гинальская, дверь напротив.
Она еврейские писи в ведре выносила в уборную, через весь коридор… Суп из благотворительной кухни…
Прости меня, Дануся, очень тебя прошу.
Ядя? Ты уже тут?
Я знала, что ты не опоздаешь.
Пролетка ждет. Мы обе уйдем, я уже свое отжила.
Праведник народов мира
Часть четвертая[92]
«Тайна — это…»
1
Автор письма была бы признательна за ответ: что я знала о Станиславе Сойчинском[93]? Я написала (см. «Белая Мария», часть вторая, глава «Доктор»), что до войны он был учителем польского языка, во время войны партизанил, после войны его расстреляли. То есть отозвалась положительно. А знала ли я…
(К письму была приложена вырезанная из газеты статья двадцатилетней давности.)
А если знала, почему об этом не написала?
Может быть, я не знала. В таком случае должна узнать.
Потому что, если я все-таки знала…
2
Получила ваше письмо, большое спасибо.
Вас интересует Станислав Сойчинский…
А почему?
Отец?
Ваш отец?
Тот, который Сойчинского… он — ваш отец?!
3
Наша квартира была с парадного входа, над нами жил де Голль, он тогда был военным атташе в Варшаве, во флигеле — Ханка
Я поступил на юридический. На втором курсе евреям выделили отдельные места. В Auditorium Maximum — слева, если смотреть от кафедры.
На всех лекциях мы стояли. С нами стояли несколько поляков — трое, может, четверо. Все — левые.
Ну и кем я должен был стать?
В июне я получил степень магистра права, в сентябре был в Ровно.
Семнадцатого увидел советских солдат[95]. У меня болел живот, я отошел в сторону, меня заслоняли кусты.
Я увидел, что русские окружают лес.
Увидел, что их офицер подходит к нашему командиру.
Увидел, как наш командир достает пистолет и стреляет себе в висок.
Я ждал.
Моих товарищей вывели из леса.
Я вышел из-за кустов, вернулся в город и переоделся в гражданскую одежду.
Война: стройбат, тиф, Актюбинск, Первая армия.
В сорок пятом мне сказали: будете прокурором.
В сорок шестом: будете обвинять Сойчинского.
Я обвинял двенадцать человек. Для десяти потребовал высшую меру.
Для Сойчинского — четырехкратную.
Суд удовлетворил мое требование.
Не дело это — что одному можно убивать, а другому нельзя.
Сегодня я потребовал бы то же самое.
4
Он командовал лесными отрядами. Партизаны устраивали засады на немцев, отбивали заключенных, выносили приговоры осведомителям… Он был уже не Сойчинский, а Варшиц.
Среди партизан был поэт[96]. Варшиц вызвал его. Тетрадка есть? Это хорошо. Карандаш? Существует, понимаете ли, такая вещь, как слово… — начал он объяснять, и звучало это скорее как наставление учителя, нежели приказ командира. — Только словом удастся слепить этих людей в единое целое…
Поэт получил увольнительную.
Попросил разрешения идти.
Вернулся со стихами. Их размножили на стеклографе, читали в лесу и окрестных деревнях. У мужика, который привез в лес продукты, был для поэта подарок: брусок масла. Это был первый гонорар, который двадцатидвухлетний поэт получил за свое творчество.
…тебе царапающему ногтями землю
в чьих глазах уже померкло солнце
исказились черты лица
тебе ни наяву ни во сне не угадавшему
такого конца
эти строки — глоток воды
согревшейся в долгом походе
ладонь матери дарящая утешенье
занесенное снегом родное село…
5