Белая Русь(Роман)
Шрифт:
Сытно поев, Алексашка встал из-за стола. Делать было нечего. Вышел за ворота и улицей подался в город.
На базаре и возле корчмы людно. Вдоль торговых рядов — купеческие повозки. Глазастая детвора в изодранных рубашонках вертится возле лошадей, рассматривая гривастых и лохманогих тяжеловозов. А мужикам и бабам охота знать, что привезено в Пинск. В тонких дощатых ящиках обычно держат блону [1] . Дорогая штука для мужицкой избы. Загребница [2] тоже не с руки. Бабы сами ткут
1
Оконное стекло.
2
Толстый холст.
3
Кожаная обувь, вроде лаптей.
Третий раз заходит в корчму Алексашка Теребень. Тут собираются мастера и челядники всех цехов. Многих Алексашка уже приметил. Некоторых знал по именам. Широкоскулый лобастый Парамон — из скорняжного цеха. Шустрый и крикливый Карпуха пошивает порты и армяки у Ермолы Велесницкого. Приметил еще подслеповатого Зыгмунта. Этот — лях. Пану Скочиковскому байдаки [4] мастерит. Но что русскому мужику, что белорусцу или ляху — от пана одна ласка.
Возле двери корчмы Алексашка увидел старого, седого лирника. Он сидел на земле и, уставившись вдаль отрешенными глазами, тихо перебирал струны худыми желтыми пальцами. Возле него стояла помятая оловянная кружка, и посетители корчмы отливали ему браги, а на холстяную тряпицу ложили пирожки, начиненные рыбой или капустой.
4
Речные суда.
Алексашка Теребень нащупал в поясе грош. Достал его и положил Ицке в протянутую ладонь. Тот улыбнулся, оскалив желтые редкие зубы.
— Что тебе?
— Налей браги, — хотел еще попросить пирожок, но махнул и повторил: — Браги. Не кислая?
Ицка выпучил удивленные глаза, заморгал и с достоинством, нарочито громко сказал:
— В корчме у Ицки брага всегда свежая и сладкая. Но если ты хочешь кислую, можешь идти к Хаиму… — Ицка налил половину оловянной кружки. — Это тебе без платы. Отведай. Понравится — налью полную.
Алексашка выпил. Брага действительно была резкой и сладкой. Крякнул от удовольствия и поставил кружку.
— Ну?..
— Хороша, — подтвердил Алексашка.
— Ицка не лгарь. Запомни!
К корчмарю подошел Карпуха:
— Лей еще, пане жид!
— Какой я тебе пане? Ты слышишь, что ты болбочешь? — обиделся Ицка. — Давай плату.
— Лей в долг. Все отдам.
— Когда это ты отдашь, чтоб тебя волки драли! Ицке в долг никто не дает.
— Не отдавал разве? — закричал Карпуха. — Говори, не отдавал тебе?
— Ну,
— И за эту отдам.
Ицка почесал пейсы, потом поковырял в носу, вспоминая, сколько должен Карпуха.
— Полтора гроша. Слышишь?
— Слышу, пане. Лей!
Алексашка взял кружку и, покосившись на скамейки, которые были заняты челядниками, прижался к стене. Мужики не обращали внимания на Алексашку. Вели разговоры тихие и житейские. Парамон поднял сонные глаза, подвинулся и кивнул:
— Иди, садись, человече…
Алексашка присел на край скамьи. Парамон раздавил на покатом лбу налившегося кровью комара, отпил браги и, уставившись на Алексашку, продолжал:
— Хлеба нонче уродило много. Будет, слава богу. А начнет куничник его делить — сердце становится. Подымные — отдай. Попасовые — отдай. На квартяных — тоже дай…
— Челядник не пашет, не сеет, — ответил Алексашка. — И про хлеб ему думать нечего.
— Как же нечего?! — возмутился Парамон. — Рот у челядника не зашит. Не будет у куничника хлеба, где взять челяднику?
— Свет велик, — двусмысленно заметил Алексашка.
Парамон положил тяжелую ладонь на Алексашкину голову и ткнулся бородой в самое ухо.
— Ты брось! Теперя не убегиш… Теперя никуда не денешься. Это бывало, что на Руси пять год сыскивали беглых. А как пришел царь Лексей Михайлыч, объявил сыск на десять год. Теперя стало и того больше — пятнадцать год сыскивают. То-то… Теперя не убегиш…
— Сказывают, на Руси неспокойно.
— Сказывают, — Парамон медленно допил брагу, смачно цокнул. — Бунтуют в Москве посадские люди, побивают дворян и бояр.
— Чудно! — Алексашка хмыкнул. — Здесь панство обиды чинит, а там — свои.
— Чудно, — согласился Парамон. Хотел было что-то сказать, да замолчал: вылез из-за стола захмелевший Карпуха, пустился плясать, горлопаня старую бобыльскую песню.
— Не кричи!
Парамон дернул за руку Карпуху. Тот обозлился и, брызгая слюной, полез на Парамона с кулаками. Мужики схватили Карпуху, посадили силой на лавку, поставили перед ним недопитую брагу. Карпуха дружелюбно заулыбался.
— Что, схизматики, боитесь?
— Это ж ты схизматик, — смеялись мужики.
— Ничо-о, — Карпуха рубил кулаком воздух. — Придет!.. Он тут, недалече…
— Кто придет? — допытывался Парамон, хотя хорошо знал, о ком говорил Карпуха.
— Небаба придет! Понял?
— Ты, Карпуха, сейчас ни мужик, ни баба… Пей брагу!
— Буду пить! За Небабу!.. За веру христианскую!..
Карпуха поднял кружку и с размаху ударил по столу. Брага плеснула на стену, на бородатые лица мужиков.
— Шальной! — проворчал Парамон, вытираясь подолом рубахи.
— Придет в Пинск Небаба — обниму и поцелую, как брата своего родного!
И вздрогнули в корчме мужики от сурового голоса:
— Поцелуешь?!.
Обернулись к дверям и замерли: рыжеусый капрал и стража. Съежился, обомлел за столом Алексашка — сразу узнал Жабицкого. Как молния пронеслась горячая мысль: искали и нашли его, Алексашку. И тут же овладел собой — Жабицкий знать его не может. Только если по приметам. Опустил Алексашка ниже голову. Во рту пересохло, а в виски, словно молотом, стучит кровь. И кажется ему, что Жабицкий смотрит на него.
— Поцелуешь?.. — снова спросил капрал. И приказал страже: — Веревку!