Белая Русь(Роман)
Шрифт:
— Цел? — и большими сильными руками обнял Шаненю.
— Бог уберег…
— Было, тяжко, Иван. Но выстояли. А завтра будет еще труднее. Гаркуши нет. Чует мое сердце, что не дошел Мешкович. Придется, Иван, идти по хатам и поднимать баб и стариков…
— Поднимем, — тихо, но уверенно ответил Шаненя. — Девок и баб поднимем. На смерть пойдем, все до одного поляжем, а терпеть втиски панства не станем! — ладонями сжал Иван руку Небабы повыше локтя. Голос его дрожал. — Слышишь, атаман? Не станем! Хватит! Ну, а если иная судьба выпадет нам… Приведется тебе, а не тебе, так другие
Замолчали оба.
Возле стены истошно голосила баба — нашла убитого мужика. Казаки подняли убитого и на руках понесли в хату. Потом в стороне Лещинских ворот послышалось тихое причитание и плач. Где-то кричало дитя: «Мама!» Небаба долго смотрел на костры, которые колыхались в стороне леса, и непрестанно думал о Гаркуше. Слез со стены, потрепал гриву усталого коня. Жеребец ткнулся мордой в карман кунтуша, где для него обычно лежал ломтик хлеба. На сей раз в кармане было пусто. Любомир сунул атаману черствую краюху.
— Жуй, батько!
Небаба откусил хлеб. Он показался ему горьким. Укусил еще раз и остаток протянул на ладони жеребцу. Тот взял его прохладными влажными губами.
— Собирай, джура, сотников. Совет держать будем…
Увидав Шаненю живым и невредимым, Ховра, не стыдясь слез, бросилась к нему и, обняв шею руками, положила голову на его грудь. Поодаль стояла Устя, вытирая слезы.
— Господи, господи, чем все это кончится?.. — закрывая глаза платком, тихо шептала Ховра.
Шаненя гладил голову жены жесткой ладонью.
— Да чего ты?.. Видишь, живой… Чем кончится… Война. Не маленькая, понимаешь.
Ховра понимала. Она видала, как терзалась душа Шанени, как страдал он и ждал часа, когда на Белую Русь придет московское войско. «Не ляхи мы, — белорусцы. И держава у нас повинна быть своя», — твердил ежедневно. Когда почил владыка Егорий, на зверя был похож Шаненя, метался по хате. «Отравили!.. Подсыпали зелья в кубок. Даст бог, расплатимся». И ждал такого дня. Теперь пришел он. Ховра предчувствовала, что беда неминуема. Не будет в Пинске так, как желают этого Шаненя, Ермола Велесницкий, Алексашка и вся чернь. Осталось ей терпеливо покориться судьбе. Целый день просидела Ховра в хате с Устей, вздрагивала от выстрелов и молила бога, чтоб не сбылось непоправимое. Потом в хату прибежали соседские бабы, принесли весть, что много убитых, что возле стены в муках помирают раненые. И лили слезы по своим, ломая пальцы, сдерживая рыдания.
Усте было вдвое тяжелей. Одно, что батька там, другое — болело сердце за Алексашку. Вспоминала, как смотрел он добрыми, ласковыми глазами, как рассказывал ей про старинный град на Двине-реке, и сжимался в горле ком. Не могла понять Устя, чем приворожил Алексашка. Когда Шаненя сказал, что жив он — словно крылья выросли за спиной.
— А завтра что? — с тревогой спросила Ховра.
— Завтра?.. — Шаненя думал, что ответить жене. — Не ушло панское войско.
— Значит, снова?..
— Снова, Ховра.
— О, господи! — ломая пальцы, прошептала она.
Шаненя хлебнул давно остывший крупник, но спать ложиться
— Пойдем по хатам, — решил Ермола. — Вся ночь впереди.
Когда выходили, в сенях Устя тронула Алексашку за руку. Он остановился и услыхал ее сдержанное дыхание.
— Домой не придешь?
В голосе ее звучала и тревога и просьба.
— Завтра… Если жив буду…
— Ликсандра, — голос ее задрожал. — Бабы пойдут на стену, и я пойду, Ликсандра, к тебе…
— Нечего делать там.
— Я слыхала, как батька говорил. Никто не останется дома. И я пойду, Ликсандра…
Он притянул ее к себе, и Устя не противилась. Она прижалась к нему и положила теплые ладони на его щеки, покрытые редким и мягким курчавым пушком. В этот миг Алексашка почувствовал, что она стала еще ближе и дороже. Ожидание недоброго кольнуло в сердце, и он попросил:
— Не ходи.
Со двора долетел нетерпеливый бас Шанени:
— Алексашка!
Устя вздрогнула. Он сильнее обнял ее и коснулся губами ее щеки. Выскочив из сеней, виновато проворчал:
— Оборка развязалась…
— Иди, Алексашка, в хаты по этому ряду, — Шаненя показал в узкий проулок посада. — Я заверну сюда. Ермола тоже пойдет. Зови, Алексашка, люд. Зови всех. Пусть идет, кто может…
Ночь была темная, холодная. Северный ветер тихо гудел в голых ветках тополей и вязов. Со стороны леса тянуло дымом. Город чувствовал этот дым и не спал.
Шаненя потянул ручку двери, вошел в хату. Тишина.
— Есть кто? Или спят?..
— Не спим, — послышалось в темноте. — Не Иван ли?
— Я, — ответил Иван. — Узнали?
В хате жили дед Микола со старухой, невесткой и внуком. Был у деда сын Степан. Весной прошлого года Степан отбывал барщину в урочище пана. В обед пошел к реке пить, и неведомо откуда в ноги ему бобер. Степан убил его палкой. На ту беду — староста. От него стало известно пану, что Степка убил бобра. Тот рассвирепел: чернь в его угодьях без дозвола зверя бьет, своевольничает! Приказал немедленно схватить Степку и высечь двадцатью плетями. А староста подлил масла в огонь, сказал, что Степка православный и веры католической не принимает. Пан добавил еще тридцать плетей. Если б секли лозой — ходил бы с рубцами. Так нет же! Полосовали ореховыми палками, в палец толщиной. Отбили мужику все нутро. Хворал Степка целое лето, кровью кашлял, а под осень помер. Остались старики с невесткой.
— Что принесло ночью?
— Беда принесла, дед Микола.
— Ведомо, что беда не вылезает из хат холопских.
— Крепок ли ты, дед?
— Не будешь крепок, если семь десятков минуло… — и закряхтел. — Руки ломит, спину ломит. Помирать пора, Иван. Хлеб зря ем и обузой невестке стал.
Зашуршала солома. Дед Микола слез с полатей, зашлепал босыми ногами по земляному полу.
— Тут лавка стоит. Садись… В ногах правды нет. Не зря, наверно, пришел?
— Не зря, дед. Небось, знаешь, что деялось сегодня у городских стен? Сказывали тебе?