Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
Сквозь пепел старого прорастала новая зелень, и они еще не догадывались об этом. Своими разговорами они как бы очертили некий круг и не выходили за его пределы. Василь чувствовал, как что-то рвется в нем за пределы этого круга, но сдерживал себя. Ни разу не вспомнил он о том, прежнем, не мог так просто подойти к Марийке, заговорить с ней, пошутить, обнять. Только теперь понял, как это непросто, как это тяжело, когда между тобой и твоей любовью стоит чья-то тень. Живые объятия разорвать легче, чем тень от невидимых мертвых рук.
А пока что и это — счастье. И все большие и маленькие неурядицы и обиды
Вот только сегодня…
Острым сапожным ножом Василь кромсал на широком дубовом пеньке табачные корневища, сухие и твердые, как прутья, и что-то затвердевало в его груди и запекалось обидой.
Работу ему поручил Тимош. Крошить табак — унизительно для партизана. Раньше в лагере этим занимались только мальчишки да проштрафившиеся или те, что хотели задобрить товарищей. Например, десять человек пойдут нынче ночью в село. У кого-то из десяти там девушка. Он будет стоять с нею у хаты, а остальные девять караулить на улице. Время сгорает в дармовых цигарках медленнее, чем в своей, да и должен ведь счастливец отблагодарить охраняющих девятью дулами любовь.
Сейчас Василь даже не помнил, что он чуть ли не один в лагере со здоровыми руками и крошит табак для раненых. «Подсыплю Тимошу пороху в цигарку», — придумал почти детскую месть. Это взбодрило, но ненадолго. Он видел свою непоследовательность, неуверенность. Тогда его хватило на такой высокий порыв, он бросился к мельнице спасать Марийку, а теперь снова увял, точно утратил что-то в душе и искал опоры. И злился, и не на ком было сорвать злость, не к кому привязаться.
Он догадывался, собственно, уже знал, почему это. И ничего не мог с собой поделать. Первое — это то, что он все же чувствовал какую-то вину перед партизанами за ту осаду в болоте. Ведь это из-за него они опоздали с отходом. Они медлили с отходом от мельницы, дожидаясь его. Правда, никто не сказал ему ни слова в упрек. Да и в чем могли его упрекнуть?
А все же Василь не мог перебороть неуверенность и нервозность. Как там, в селе, когда ему долгое время казалось, что его намеренно не хотят брать в лес, потому что не доверяют, не могут на него положиться. Правда, это была весьма приблизительная догадка. Ведь и здесь, в селе, в подполье, было не менее опасно. И все же… ему казалось, что все, включая и Сашка Хана, смотрят на него с чувством превосходства. Сашко, который вряд ли бы отважился броситься даже за родной матерью туда, куда бросился Василь за Марийкой. Но Сашко никогда не казнится так. Не ищет ничего в собственной душе. «Разве же я ищу? Разве можно найти то, что уже есть?.. Оно ищет и находит само. Я живу помимо своей воли».
И правда, разве мог он объяснить, почему ему то хотелось озорничать, смеяться, веселить других, то тянуло куда-то идти, что-то делать, а потом внезапно наступала опустошенность, и он забивался в угол.
Он часто принимался за какое-нибудь дело, но редко завершал начатое. Ему припомнилось, как в шестом классе он вместе с одним хлопцем отправился в путешествие на лодке. Готовились они к этому путешествию целую зиму, собирались доплыть до самого Черного моря. А доплыли только до Остра, там бросили лодку и пешком вернулись домой. Позже, в восьмом классе, решил осветить хату «собственным» электричеством. Ему удалось раздобыть автомобильный
Испытав неудачу, он начинал сомневаться в целесообразности своего замысла, в том, что завершит его.
Из землянки с ведрами в одной руке и коромыслом в другой — совсем как в селе (коромысло сделал кто-то из раненых партизан) — выбежала Марийка, разогнала своим появлением его тяжелые мысли. В синей кофтенке с закатанными рукавами — снова теплынь, — в ладно сшитых по ноге сапожках, повязанная белой косынкой. Эта косынка очень шла к ее смуглому улыбающемуся лицу. В красивой небрежности, с какой была повязана косынка, не было и капли нарочитости.
Увидев Василя, Марийка просветлела лицом.
И у Василя рассыпались все его неприятные мысли, он залюбовался Марийкой и, заглядевшись на нее, чуть не отсек себе палец.
В долинке, под ольховым кустом, копанка-криничка. Марийка взяла длинную вербовую палку с крюком на конце, повесив на крюк ведро, попыталась зачерпнуть воды, но поскользнулась, чуть не упала и уронила палку в криницу.
— Погоди, я помогу, — подбежал Василь. — Ведро утопишь.
— Тут не глубоко, — сказала Марийка.
Василь достал палку, достал ведро — воды в нем было до половины, — набрал полное.
Ведро стояло на краю сруба, в нем покачивался затканный листьями кусок неба и рожок Марийкиной косынки.
Неожиданно Василь ощутил жажду. Он нагнулся к ведру, в этот же миг нагнулась и Марийка, руки их сомкнулись на ободке ведра. Она не отшатнулась, и так они и пили, по очереди, чуть-чуть наклоняя ведро на себя.
Сквозь густой, зеленокленный, уже взявшийся багрянцем шатер пробился широкий луч, упал в ведро. В Марийкиных глазах под стрельчатыми ресницами заиграли веселые огоньки.
И у Василя сразу защекотало, защемило в сердце, его так потянуло к тем огонькам, он чувствовал, что не может без них, — и мысленно вбирал их в себя. Она отдавала их беспрепятственно. Оба поняли это и растерялись.
— Ты слышал, наши уже взяли Чернигов. Завтра-послезавтра будут здесь, — наконец отступила Марийка.
— Откуда ты знаешь? — удивился Василь, неохотно расставаясь с огоньками-радугами, однако радуясь вести и тому, что Марийка продолжает стоять рядом с ним и улыбается ему.
— Дядько из города пришел. Разве ты не видел? Сидят с Тимошем в землянке.
Марийка подхватила ведра, отпечатала на влажной тропинке глубокие, уравновешенные ведрами шаги.
Василь посмотрел ей вслед и зашагал к командирской землянке. В землянке за самодельным сосновым столом сидели двое — Тимош и небольшой, с тараканьими усами мужичок в сером, из солдатской шинели, пиджаке. Увидев Василя, они прервали разговор, и Василь почувствовал неловкость и обиду.
— Что-нибудь секретное? — Стоял, не прикрывая дощатой, обитой соломенными матами двери. — Так я уйду.