Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
— А я говорю: под фургоном кто-то вскрикнул.
— Может, туда уже залезли полячки, пока мы ходили за шнапсом, — захохотал Зигфрид.
— А ну, опусти руку вниз. Помнишь, как в том анекдоте: «Джек, — спрашивает муж, — это ты?» — «Я», — ответил Джек и лизнул руку.
— А я говорю…
Иван слушал спор, который вели в полутора метрах от него, слушал в предельном напряжении, в каком-то безумном спокойствии. «Ну что ж, вот и конец, — подумалось. — Сейчас этот Курт слезет с воза, отодвинет тюк… Или слезут все. Заспорят и полезут. Они любят спорить…»
Конечно, Курт не пожалеет его. Он не пожалел бы и в том случае, если бы их встреча произошла в любом другом месте. Этот никогда не виденный им немец выдал бы Ивана при любых обстоятельствах. Курт — самый отвратительный из троих.
Эти воскрешенные в памяти слова прошли в сознании Ивана острым ножом. Иван видел его, рыжего, остролицего, с цепкими руками, беспощадными глазами. Память воскрешала прошлое… То, что часто навещало его во сне. Что приходило к нему так часто. Оно пролетало сквозь мозг мгновенно, все — от начала до конца, — так он помнил его. И этот Курт… Иван даже скрипнул зубами. Неужели ему так и не придется встать против таких вот Куртов в открытом бою! Неужели он не сможет отплатить за все! Курт — жестокий враг, который хочет уничтожить его. Иван почувствовал такую неодолимую злобу к Курту, злобу, которая возникает только к предельно ненавистному человеку, такое непреодолимое желание ударить, что руки сами потянулись к лопате и замерли на ней. Он ударит. Ударит изо всех сил. А там будь что будет. Прыгнет с платформы и побежит в поле. Или не побежит? Сердце его плавилось от ненависти. Да, они сходились вторично. Грудь в грудь, лицом к лицу. Смерть на смерть. Это второй раз Иван ощущал врага так близко от себя. Не эфемерного, далекого, а врага близкого, личного, который целится тебе в лицо, хочет уничтожить, растоптать тебя, хочет пройти по тебе, мертвому, своими сапожищами. Тот, первый, уже стоял на нем.
Это случилось в трагический для Ивана последний день пребывания на фронте. Наверное, именно тот немец, который так садистски спокойно расстреливал его на заснеженном поле, и зажег в его сердце эту ненависть, заставил сердце биться жгуче, отчаянно, вынудил сейчас стискивать в руках держак лопаты. Именно с того далекого дня и начались все Ивановы бедствия, началось то, что в своей жестокости превосходило даже самое смерть, все, что только могло нарисовать воображение человека. Оно и привело его сюда, под вражеский фургон, на новую опасность, на новые муки. Этот день — лишь продолжение того ужасного дня.
…Это произошло под Лозовой, в январе сорок второго года. Произошло тогда, когда Иван менее всего этого ждал.
Их бригада вторую неделю вела наступательные бои. Зима была холодная, снежная. Танковый десант примерзал к броне. Чтобы дотерпеть до следующей атаки, чтобы не превратиться в ледяные сосульки, десантники на маршах чаще шли за холодными машинами, чем ехали на них.
За две недели маршей и боев невзгоды и опасности сдружили экипаж и десант, сделали их одной семьей. Защищенные тяжелым панцирем от пуль, танкисты чувствовали себя как бы виноватыми перед теми, кто лежал, распластанный на снегу, и старались хоть чем-то помочь им: делились харчами, водкой (танкистские нормы в сравнении с пехотинскими — просто роскошь!). Однако внутри танка мороз донимал не меньше, чем на броне. И танкисты, когда это было далеко от фронта, согревались тем, что бежали позади своих машин вместе с десантниками. Но Ивану, водителю, не выпадало и того.
…Иван с утра чувствовал себя совсем плохо — его лихорадило, он едва вел машину, хлопцы сказали об этом Борису, командиру, и тот велел стрелку подменить Ивана, а тому пробежаться за танком, разогреться.
Иван вылез через верхний люк. Сползая с брони, зацепил ногами чей-то вещмешок, мешок ухнул в снег, пехотинцы захохотали, а Иван, не долго думая, схватил мешок с солдатскими пожитками и боевым запасом и бросил себе за плечо. «Может, быстрее
Мороз и ветер лютовали в степи. Ветер пронимал насквозь, как бронебойная пуля, несмотря на то что на Иване — белый дубленый полушубок, и добрый меховой шлем, и двупалые заячьи рукавицы… Мешок, казалось, примерзал к спине запасными дисками.
Но вот и деревенька. Заснеженные деревья, дымки над хатами. Там они согреются и сварят горячего. Просто оттают душой. Славно посидеть в натопленной хате, раздевшись до гимнастерки, распрямив руки и ноги. В тепле и коротком — пусть хоть на час — мире.
…Из-за печи выглядывают головки детей, на лежанке мягко мурлычет кот, хозяйка растапливает печь…
Десант перебрасывали на соседний участок, они шли вдоль фронта и на какое-то время забыли об опасности.
Иван даже учуял ноздрями тот щекочущий нежный дымок от первых охапок соломы, который дымоход еще не втягивает полностью, и он частично попадает в хату. И тот дымок напоминал ему о цигарке, что свернул еще в машине, но не успел закурить и спрятал в рукавицу. Он вынул цигарку, послюнявил, потому что уже немного расклеилась, вынул сделанную собственноручно из патронной гильзы зажигалку. Чирк, чирк. Но ветер не давал пламени подняться. Иван попытался отстегнуть борт полушубка, но его прижало лямкой вещмешка, и он не отворачивался.
— Заслони, — обратился к высокому петеэровцу, ковылявшему мимо с противотанковым ружьем на плече.
Тот стал лицом к селу, спиной к Ивану.
Цигарка наконец стрельнула махорочными искрами, загорелась, Иван затянулся глубоко, до нутра, выпустил дым и огляделся. В первое мгновение ничего не мог понять. Он не увидел петеэровца, танки тоже были уже далеконько, а впереди них, у села, мигали желтые огоньки. До села совсем близко, метров двести или триста, и те огоньки видны хорошо. Какие-то странные и непонятные блуждающие огоньки.
— Падай, падай! — почти одновременно прозвучало с обеих сторон от него, и пронзило, и осветило Иваново сознание. Не «ложись», а «падай». Уже почти невольно бросил взгляд направо и увидел, что заснеженное поле устлано серыми и белыми холмиками. И сразу почувствовал, как что-то ударило по ладони правой руки, в которой держал цигарку. Ударило так сильно, словно металлической палкой. Иван упал в снег, невольно выбросил вперед правую руку с развороченной разрывною пулей ладонью. И взглядом окинул поле. Дорога стлалась направо, танки добегали до села. А он лежал на самом краю цепи, с левого фланга, если можно назвать цепью то, что корчилось, стонало, пыталось отстреливаться на снегу. На неглубоком, по щиколотку, снегу (видимо, снег выдули с ровного поля ветры). И нигде ни холмика, ни ямки, ни складочки. А прямо перед Иваном, за оградой крайней хаты, белел стожок. И под ним шевелилась зеленая фигура.
До стожка метров сто пятьдесят, но Иван видел вражеского солдата совсем отчетливо. Видел серо-зеленые плечи, белое пятно лица и что-то черное перед лицом. Может, увидел сразу так отчетливо потому, что между ними пролегла белизна снегов, а может, потому, что лежал в цепи крайним, и они с тем вражеским солдатом замыкали фланги, с них сейчас начинался и заканчивался фронт.
Взблеснул под стожком хищный огонек, и выброшенную вперед руку Ивана пронзило огненное жало, на этот раз выше запястья. Винтовка у немца была заряжена разрывными пулями через один патрон. Следующая за этой должна была быть разрывной. Иван лихорадочно искал спасения, искал способ погасить хищный огонек, пока тот не погасил его жизнь, и не находил. Если бы мог, пролетел бы эти сто пятьдесят метров, упал бы на зеленые плечи и бил бы и клевал до полной неподвижности. Но сейчас эти сто пятьдесят метров пролегли для него неодолимой пропастью, через которую могла пронестись лишь пуля. А у Ивана только пистолет ТТ, да и тот под полушубком с правой стороны. Под белым танкистским полушубком. Именно на этом полушубке, уже не новом, в пятнах мазута, и сосредоточил огонь немецкий снайпер, принимая его за офицерский. Укрыться было негде. Покрытая неглубоким слоем снега земля была мерзлая и твердая и такая ровная, что покати по ней яйцо, докатилось бы до горизонта. Своею наготой и белизной она обрекала на смерть. Вот сейчас сверкнет под стожком еще один желтый огонек…