Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
Иван, почти инстинктивно отсчитав несколько секунд, необходимых на отвод и досылку затвора, откатился влево, и возле его правого плеча брызнул фонтаном снег.
— Стреляй же, стреляй! — со злостью крикнул петеэровцу, а тот испуганно и оцепенело смотрел на него, спрятавшись за шишковатым, обмотанным белыми бинтами прикладом противотанкового ружья.
Иван подвинулся вправо, но пуля догнала его, укусила за левый бок. И тут выстрелил петеэровец. Иван увидел, как дернулась, даже как бы вздыбилась под стожком серо-зеленая фигура, как исчезло белое пятно. Иван вскочил и побежал к стожку. Он знал: если для него сейчас есть спасение, то только там. Вслед за ним поднялся бронебойщик. Откуда-то ударил пулемет, защелкали винтовочные выстрелы. Иван и бронебойщик
Иван присел под стожком, положил раненую руку на колени. Из руки густо текла кровь и сразу же замерзала, Рука походила на красно-черную льдину и стала тяжелой, не поднять. Он не чувствовал боли, а только какую-то скованность и тяжесть.
Иван понимал: если он через некоторое время не войдет в тепло и не перевяжет руку, то истечет кровью. Он уже ощущал слабость и тошноту, даже здесь, среди клокотания боя, его клонило ко сну.
Петеэровец выглянул из-за стожка.
— Пулемет на треноге, — сказал, отпрянув назад. — Поставили, чтобы не обошли с фланга.
Иван никак еще не мог постичь всего, что произошло. Да, немцы где-то прорвались или сбросили десант. Но почему не вернулись танки, почему не помогли пехоте? Вот она, устлала трупами поле, лишь часть бойцов спаслась, отползла, откатилась назад в лощину. Оттуда изредка постреливают из винтовок. А впереди что-то ухает коротко и глухо. Пожалуй, там ведут бой танки. Потому и не вернулись.
Иван сейчас знал одно: ему нужно туда, к танкам. Там есть санитары, там смогут сделать перевязку. Но ему до них не дойти.
— Слушай, — позвал петеэровца. — Ты не смог бы перебежать улицу и пробиться к нашим? Нужно им сообщить, какое у нас положение, пусть бы прислали один или два танка. А заодно приведешь ко мне санитаров.
На лице бронебойщика отразилось колебание. Ему, видимо, не хотелось оставаться в таком весьма неопределенном месте, но и пугала неизвестность впереди. Он почему-то поглядел на убитого немца — пуля, предназначенная пробивать броневую твердь, вошла в подбородок и вышла в спину — и решился:
— Ладно.
— Не забудь привести санитаров, — сказал Иван вдогонку.
Тяжелый бронебойщик помчался через дорогу широким заячьим скоком. Пулемет на углу протатакал длинной очередью, но петеэровец уже лежал за хлевом по другую сторону улицы, и пули помчались голодной стаей в заснеженную пустынную степь. Бронебойщик медленно встал, поправил на голове шапку и, не оглядываясь на Ивана, пригибаясь, побежал вдоль низенькой ограды, которая тянулась к небольшой заросшей кустами балке, скрылся в ней. Иван проводил его тоскующим взглядом. Он хотел подняться, но почувствовал, как обожгло холодом, дернуло левую ногу. Там что-то словно хрустнуло, и в икру впились сотни иголочек. Иван догадался, что это кровь. Она натекла в сапог и замерзла там. Откуда она? И только теперь вспомнил, как его недавно что-то укусило за левый бок. Той раны он не ощущал. А эти тянули руку книзу, тянули вместе с плечом, клонили его всего. Хотелось лечь… Но ложиться нельзя: он не поднимется больше.
Иван встал, подошел к немцу. Тот лежал на снегу, зажав в вытянутой левой руке пучок сена, — очевидно, то было его последнее движение, — уставившись широко раскрытыми, остекленелыми глазами туда, куда недавно посылал смертельные капли свинца. Иван уперся правой ногой в немца и, взяв под мышку его левую ногу, стащил с нее сапог. Потом, превозмогая боль в руке и плече, опустился на надерганное немцем сено, снял свой левый сапог. Отбросил в сторону окровавленную портянку, натолкал в тяжелый немецкий сапог сена и сунул туда ногу. Сапог был впору. Все это Иван проделал медленно и основательно. Так же медленно и основательно стал устраиваться под стожком. Но
Иван почувствовал, как мир постепенно отгораживается от него. Существенным было только то, что касалось его самого, его раны, а все остальное оставалось за пределами его сознания. И то, где сейчас наши, попытаются ли атаковать село или отступят совсем, придут ли сюда немцы. Иван осознавал, что эта отрешенность ведет его к сон, в небытие. Он снова огляделся вокруг, поискал, на чем бы остановиться спасительной мыслью. Но она скользила по белому полю, добегала до черных и белых холмиков, мимо которых уже текла поземка, и возвращалась назад. Иван перевел взгляд на немца. Уже не было силы ни злиться, ни любопытствовать, и, пожалуй, только потому, что немец лежал рядом, он засунул руку под зеленую шинель и нащупал в наружном кармане френча два твердых картонных квадратика. Один поменьше и потоньше, другой побольше и потолще. Потоньше — то была солдатская книжка. Иван развернул ее.
Было немного странно смотреть на улыбающееся, самоуверенное молодое лицо, то самое лицо, которое сейчас уже наполовину замел снег. Еще полчаса назад это было одно и то же лицо, теперь они оба были мертвы. Две разные сущности, два разных значения и символа. Внизу, в уголке, стояла дата рождения снайпера — тысяча девятьсот двадцать третий год. И эта дата взволновала Ивана. Дата рождения его самого, Ивана Полторака. «Он родился в один год со мной, — подумалось. — Где-то за сотни километров от меня. Я никогда не видел его, и он меня увидел только в оптический прицел. Зачем он пришел ко мне? Что хотел взять?»
С такими мыслями перевернул обложку книжицы. Это была записная книжка. Первый листочек исписан мелко, от края до края, а уже на втором и на следующих — строки короткие, довольно ровные. Иван листал страницы указательным пальцем и все больше удивлялся: убитый петеэровской пулей немец писал стихи. Иван попытался прочесть, но его школьные знания были слишком недостаточными, чтобы перевести написанное. Понял только, что стихи — о любви, слово «либе» повторялось почти в каждой строке. Видимо, эти стихи были рождены любовью. Может, чистой, нежной, и к хорошей девушке, чистой и нежной. Тогда что мешало ему любить, писать стихи о любви? Кто вправил ему мозги так, что он посылал в него, Ивана, — тоже любящего — разрывные и простые пули? Как это увязывалось? Кто научил его? Обезумевшие, обманутые лживыми идеями люди, которые сами не умели любить в полную меру сердца? Их тупость, беспощадность, извечная жадность и ненасытность, вытеснившие обычные человеческие чувства? Им мало своей земли, мало нескольких десятков миллионов оглупленных голов, они зарятся на чужое, хотят распространиться на тысячи и тысячи километров, а ведь многим из них суждено быть зарытыми в эту землю. Или его изуродовали идеи, поставленные на службу неправде?
Как дико, как странно устроен мир. И как странно, как чудно подумалось Ивану о нем. Впервые в жизни. На незнакомом поле, под стогом сена, рядом с обледеневшим врагом.
И то течение мыслей снова вернуло его в узкую житейскую колею. Надо было что-то делать. Петеэровец не возвращался, да Иван почему-то и не надеялся, что он вернется. А оставаться тут дальше — погибнуть наверняка.
Иван медленно, опираясь спиной о стог, поднялся. Расстегнул нижние пуговицы полушубка и, с трудом перегнувшись на правый бок, вынул левой рукой из кобуры пистолет. Взвел большим пальцем курок, держа наган в руке, направился к хате. Ограды вокруг нее не было, только живая изгородь, он перешагнул ее в том месте, где она низко прилегала к земле, и очутился во дворе. Тяжело переставляя ноги, потащился мимо корытца возле хлева — оно было обклевано, а снег вокруг него разрисован множеством треугольничков — лапок, — мимо поленницы, у которой белели щепки. Хата смотрела на пришельца широко раскрытыми настороженными глазами, по бельмам окон скользили какие-то тени. Но Иван упрямо тащился к крыльцу, держа пистолет в руке.