Бельгийский лимонад
Шрифт:
Впрочем, на маскировочных костюмах не обозначено же, что мы бойцы Советской Армии, а наши краснозвездные шапки закрыты капюшонами.
Но почему тогда сразу не пришла ему мысль, что это свои, почему решил атаковать? Или, зная о существовании у себя в тылу нашей бригады, задался целью проверить, попугав пулеметом? Возможно, потому и открыл огонь с таким упреждением — за добрых полста метров?..
Вихревая круговерть проносится в голове за те секунды, пока самолет выходит из пике.
Вышел! Как раз над той опушкой, откуда просигналил старшина. Вышел, но чего
Вскакиваю, сдергиваю, подобно Косте, перчатки, начинаю с тем же неистовством махать вслед «бульдогу». И кричу ребятам:
— Давай все!.. Ну же!..
Повернет или не повернет?
Нет, набрав над лесом высоту, штурмовик устремляется, покачав нам крыльями, вдогонку за напарником. Выходит, сработала-таки Костина смекалка!
...Старшина встретил нас у кромки леса, оглядел мельком, молча и нетерпеливо махнул рукой: давайте в глубину! Сам остался на опушке, напряженно вглядываясь в противоположный берег озера. Я оглянулся тоже: третье отделение, вернувшись с полпути, втягивалось в лес. Значит, решили пойти берегом, в обход. И правильно: никто не может гарантировать, что самолеты не вернутся.
Теперь, когда опасность окончательно миновала, я обрел способность видеть окружающее. Бросилось в глаза, что Иван Авксентьевич — так звали старшину — стоит с непокрытой головой: капюшон откинут, шапка в руке. Видно, с той минуты, как сигналил нам.
— Простудитесь, товарищ старшина, — кивнул я на шапку.
Он поглядел на нее, ощупал свободной рукой голову, словно сомневаясь, что держит в руках собственную шапку.
— Простуда — что, — буркнул, натягивая тем не менее ушанку.
Поднес к глазам бинокль, нацелил на противоположный берег.
— Простуда — что, — повторил, — тут сердце зашлось.
Я его хорошо понимал: в случае гибели отделения, такой вот бессмысленной гибели, старшина не простил бы себе, что повел людей в дневное время по открытой местности.
Ребята углубились в лес, где расположилась прибывшая раньше нас группа, поснимали лыжи, полезли в карманы за куревом. Началось, как всегда бывает в подобных случаях, взволнованное обсуждение только что случившегося.
Матрена в общем разговоре участия не принимал — сел в сторонке, под пихтой, угрязнув в снег, надвинул на глаза шапку. Его не трогали, понимая, каково в эти минуты должно быть у человека на душе.
К нам подошел старшина, достал серебряный портсигар. В нем белел, стянутый резинкой, слой длинноствольных папирос. Не каких-нибудь самонабивных, а настоящих, фабричных.
Парни уставились, как если бы перед ними выступал иллюзионист. Уставились с невольным ожиданием, хотя старшина явно не собирался угощать все наше воинство: нашел глазами Костю Сизых, протянул с торжественным видом портсигар.
— Спасибо за находчивость, солдат!
Костя смутился, но от угощения не отказался.
— По правде сказать, забыл уже, какой у них вкус, — вздохнул, прикуривая.
— Вот и вспомни, — вздохнул ответно старшина. — Заслужил.
Убрал портсигар, вынул кисет с махоркой.
— Налетай!
Никто, однако, не потянулся: этого-то добра у самих хватало.
— А чего ж, товарищ старшина, — подал голос Антон Круглов, санинструктор, — чего Матрену папиросой обошли? Он ведь тоже в этой истории как бы именинник!
Баталии Антона за соблюдение элементарных требований гигиены давно стали темой анекдотов во всей роте. Особенно часто случались на этой почве стычки с Матреной, причем старшина, вполне понятно, обычно принимал сторону санинструктора. Похоже, из этого расчета Антон и додумался подлить масла в огонь.
— Не понял, — отозвался Иван Авксентьевич. — Юмора не понял.
Поманил Антона пальцем, наклонился к уху.
— Не по-нашенски это, — услыхал я гневный шепот, — не по-нашенски — лежачих бить!
3
Лесная деревушка за Кривым озером интересовала командование бригады как один из возможных опорных пунктов противника. К нашей радости, мы там никого не встретили.
Не обнаружилось и жителей, которые, видимо, эвакуировались в самом начале войны.
Чтобы дать людям отдых, старшина принял решение остаться здесь на ночь. Для этого надлежало проверить, нет ли мин. Проверка велась методом прочесывания — нельзя было оставить в стороне ни одного закутка.
Деревня состояла из добротных бревенчатых изб — каждая в два этажа. Причем, на верхних этажах располагались жилые помещения, а низ отводился для птицы и скота.
Мин не нашли, зато в стайке под избою, где я наметил разместить отделение, наткнулся на запрятанную в сено связку книг. Часть оказалась на русском языке (в основном по лесоводству), среди них увидел старого знакомого — толковый словарь Даля. Один том этого словаря. Раскрыл наугад, принялся вслух читать:
«Лампа — сосуд разнаго вида и устройства для освещения жилья маслом, ворванью, жидким салом...»
— Найдем лампу, — раздался за спиной знакомый, с прокуренной хрипотцой голос Ивана Авксентьевича.
Я глянул на корешок — там значились буквы «И — О», отыскал страницу с именем старшины, начал читать дурашливым голосом:
«Иван — самое обиходное у нас имя...»
— Не надо, не скоморошничай, — взял у меня из рук книгу старшина. — А лампу найдем и, как устроимся на ночевку, почитаем про наши русские слова. Всласть почитаем, а то на фронте совсем от нормальной речи отвыкли...
Наверное, надо, подобно нам, покуковать зимою в шалашах, вдосталь намерзнуться и вдосталь намучиться полудремой у костров, когда сидишь в шапке, ватнике, не снимая валенок, сидишь, скукожившись, на коленях, с протянутыми к огню руками, беспрестанно просыпаясь оттого, что дежурный бьет по ним палкой, бьет, само собой, жалеючи, но все же так, чтобы разбудить, — наверное, надо пожить какое-то время такой жизнью, чтобы понять, с каким наслаждением мы в этот раз намылись в бане, а потом расположились в жарко натопленной избе, кто на полатях, кто на лавках, и слушали рассуждения Кости Сизых: