Бельгийский лимонад
Шрифт:
Как было исправить оплошность? Выручил Фомич:
— Наш сержант по молодости лет, извиняюсь, конешно, куда-то не в ту степь, — просипел, перебираясь с фланга. — Этакую красу хвостом обозвать!
— Дурость, Иван Фомич, — поспешил я признать и повернулся к Оле: — Прости, пожалуйста, это я так неумело шучу!
Оля покивала, пряча глаза, поднялась с коленей. Отряхнула от налипшей глины полы шинели, заправила под воротник косу. Солдатская шинель сидела на ней тики-так, поработали, видно, смелые ножницы да искусная игла. Перетянув талию широким
— К дальнейшему прохождению службы готова!
— Никак, своих шукать навострилась? — вскинулся Фомич, поглаживая скулу со жгутом свежего шрама. — А то давай, мы тебя выменяем за нашего санинструктора...
Оля не успела ответить: со стороны противника ударила пушка. Я автоматически пригнулся, махнул девушке:
— Ложись!
Она продолжала торчать столбом — растерялась, верно, от неожиданности. А может, захорохорилась? Тогда Фомич рванул ее за руку, придавил к земле и накрыл своей шинелью, словно сукно могло защитить от осколков.
Снаряд разорвался почти у самой канавы, левее расположения взвода. Что-нибудь в полусотне метров от нас. Чуть помедлив, немец послал второй гостинец — он ухнул тоже перед канавой, но теперь ближе к нам. Фомич вскочил, помог подняться Оле, показал кивком в степь за нами:
— Скорейча, доченька, тут рядом, шагах, может, в тридцати, воронку старую углядел давеча, затаись в ёй на дне.
Она было уперлась, порываясь что-то сказать, но Фомич решительно подтолкнул в спину:
— Опосля обскажешь, не траться щас. Нам-то все одно бедовать на рубеже, не сойтить, а ты вовсе даже ни при чем.
Девушка повиновалась. И только успела раствориться в кисейной мороси, подступившей к этой минуте с Волги, пушка ударила вновь. По голосу — та же самая. Снаряд на этот раз прошел прямо над нами, низко совсем, обдав оголенные нервы смертным ознобом. А лег довольно-таки далеко позади. Несуразно далеко, как шальной.
Пушка гавкнула еще пять или шесть раз. Канаву бог миловал. Канаву и нас в ней. Снаряды ушли к нам за спину. Не так далеко, как тот, шальной, но — за спину. Никого не зацепило.
Установилась прежняя тишина. Немец не выказывал признаков активности. Во всяком случае, не собирался атаковать. Тогда ради чего переполох затеял? Выходило, просто порезвился, устроил побудку. У него, не в пример нам, и для игр боеприпасов хватало. И я не удивился бы, услыхав сейчас усиленную мегафоном ухмылку: «Э, рус, гутен морген, делаем далше наш война!» Такое уже слышал однажды прошедшей зимой в Карелии.
Все же телепатия, наверно, существует, иначе не объяснить, почему вдруг у Лени Качуги тоже запросилась с языка неметчина:
— Гутен морген, гутен таг, хлоп по морде — кто дурак?
Вспомнил чего-то эту известную ребячью считалку (правда, переиначив конец) и засмеялся. И следом, снимая напряжение, отпуская пружину, взбурлил по всей цепи дикий хохот, безотчетно-счастливый и глупый хохот людей, избежавших глупой, несправедливой, бесцельной гибели. И тут же сквозь смех, рядом
Я вслушивался в знакомые голоса, тоже отдыхая от пережитого напряжения и не позволяя до поры подступиться к своей особе никаким заботам. Пауза, предоставленная Судьбой, воспринималась как законное вознаграждение за мгновения унизительной беспомощности. И стоило усилий возвратиться к действительности, когда через этот заслон отстраненности пробился в сознание чей-то зов. Дребезжащий, монотонно повторяющийся, он глухо доносился сквозь туман откуда-то из глубины обороны:
— Сержант... сержант...
Помстилось — Фомич, его вроде голос. Только почему-то весь в трещинах, как у глубокого старика. Глянул на то место в цепи, где быть бы Фомичу, — пусто. В сердце кольнула догадка: не дождался, как умолкнет пушка, кинулся проверить Олю, и... Неужели угодил под один из последних снарядов?
...Снаряд настиг не Фомича — Олю. Взбуровил край воронки, в которой она пережидала обстрел, и, не задев ни одним из тысячи осколков, не поцарапав даже, умертвил тараном взрывной волны.
В той воронке, на самом дне, ее и нашел Фомич. Опустился на колени, подхватил на руки изжамканное тело и так, на коленях, остался. Не смог подняться. Будто самого изжамкало тем смерчем. Тогда и стал звать на помощь...
Могилу для Оли копали всем взводом, подменяя один другого. Каждый, словно виноватясь, хотел отдать девушке последний долг. Фомич попросил: пусть будет глубиной в полный рост, как если бы то был окоп, каким не довелось ей владеть при жизни.
Все это время он держал тело на вытянутых руках. Леня Качуга расстелил на дне канавы шинель, тронул за плечо: положи.
— Нет, нет, — даже попятился Фомич, — покладем сразу на место, ни к чему это ёй — лишняя боль.
В основании могильного холмика, где полагается стоять памятнику, заглубили саперную лопатку — черенком в грунт. На выступающем заступе, предварительно прошваркав песком, Фомич нацарапал острием штыка:
Стоя перед холмиком на коленях, трижды поклонился, касаясь головой земли, проговорил почему-то шепотом:
— Прости нас, Олюшка, доверилась ты нам, а мы спровадили тебя на тот свет, и даже фамилию не спросили!..