Бельгийский лимонад
Шрифт:
Не могу сказать, сколько прошло времени, когда сквозь обступившие меня сумерки пробилось шуршание лыж. Звук был слабый, но обмануться я не мог: кто-то приближался, медленно и как бы неуверенно приближался ко мне.
Наконец обозначился силуэт лыжника. Напружинившись, я вгляделся — Викстрем?!! Кровь прихлынула к вискам, наполнила голову звоном. Погребальным звоном! Я понял, сейчас провалюсь в беспамятство.
И провалился бы, не осознай вдруг, что финн бредет обреченно, понурившись, без оружия и даже без лыжных палок, бредет с заведенными за спину руками, как ходят... под конвоем. И точно: поравнявшись со мной, Викстрем остановился, а из-за его спины показался незнакомец в приспустившемся
И тут разглядел измаранный сажею нос и свалявшиеся, свисающие по углам рта сосульки. Такие милые, такие родные сосульки. Как все же хорошо, что Костя Сизых не удосужился их подпалить!
— Жив, командир? — прохрипел устало Матрена.
Матрену насторожила тишина за спиной. Оглянулся — меня на контрольке нет. Ничего сначала не понял, но все же решил вернуться.
И — вот она, чужая лыжня, приткнувшаяся к нашей. Четкая, едва-едва припорошенная.
Вгорячах пробежал по ней с километр, если не больше, пока не спохватился: следы от лыжных палок в одном направлении — к нам. Обратно, догадался запоздало, чужаки по своему следу не пошли.
Метнулся назад, стал искать второй след — увидел: кто-то но свежему снегу проволок в сторону от контрольки елку. Нашим такие упражнения ни к чему, оставалось одно: чужаки заметали свою новую лыжню.
А ту, первую, специально оставили нетронутой. Для приманки.
Настигнув финнов, хотел открыть огонь поверх голов — остановить хотя бы, а там уж как получится. Потом собрал силы, сделал большой крюк, обогнал и устроил засаду на выходе из оврага.
Гранату, брошенную молодым финном, просмотрел. Она плюхнулась у самой ели, за которой укрылся. Осколком покорежило автомат. Заклинило. Не шли патроны из магазина. Отныне эта штука годилась разве что на роль дубины.
Финн подошел уверенный, надо думать, что граната сделала свое дело. Как удалось опрокинуть его, сам не знает. Верно, тот просто не ожидал нападения. Да и пуля же ему в руку угодила — тоже, поди, дало себя знать.
— А не боялся, — спросил я, — не боялся, что финн подойдет да пустит в тебя очередь?
— Боялся. А только что сделал бы?
— Почему же сам гранату не метнул?
— Мне «шмайссер» заполучить надо было, а граната могла повредить...
Я узнавал и не узнавал его: вроде все тот же и уже не тот. Был просто Матрена, теперь — боец. Воин.
Carre
Виктору Леонтьевичу Тимофееву, незатупившейся душе, благодаря кому довелось постоять спустя годы под теми елями
1
Нас построили сразу после побудки. Мы теснились в кругу заиндевелых елей, на заснеженной поляне, что стекала в покрытое льдом озеро. Оно было оконтурено на фронтовой карте, но не имело имени — таких озер в Карелии без числа и счета.
Мы теснились на безымянном берегу, уминая задубелыми валенками снег ночного помола. Серые, невыспавшиеся, под серым, невыспавшимся небом, где только под утро остановились мельничные жернова, — не иначе, прихватило морозом. За три с лишним недели, проведенные нами в промерзшей чащобе за линией фронта, это был первый общий сбор.
На поляну вышел, не считая караульных, весь наш отдельный лыжный батальон. В маскировочных костюмах и при оружии, но без лыж. И еще приказали оставить в шалашах, служивших нам кровом, гранаты и запасные автоматные диски.
Нас построили квадратом. На военном языке усопших веков похожие построения обозначались французским словом carre (в русском произношении —
Нет, нас построили на французский манер не ради круговой обороны. И carre у нас получилось наособицу: батальон утрамбовался по трем сторонам квадрата, четвертую оставили свободной. Вышло нечто вроде опрокинутой навзничь буквы П. Проемом к озеру. В проем доставили под конвоем одного-единственного человека, он и принял на плечи пустующую грань.
Это был наш же боец, порученец батальонного комиссара. Он стоял сейчас на береговом уступе спиной к озеру, понуро темнея на фоне слепящей глаза белесости. На нем были телогрейка со срезанными пуговицами и ватные штаны, заправленные в голенища валенок. Колючий, с «манкой» сиверок [8] , бравший разгон на застекленной чаше озера, пузырил телогрейку — парень придерживал полы закрасневшей на морозе рукой.
В другой руке, безвольно опущенной и тоже голой и побуревшей, свисала, касаясь подвязками снега, армейская, но теперь без звездочки, шапка. Ее лопушистые уши взметывались на ветру и тотчас беспомощно опадали, взметывались и опадали, будто крылья рябчика-подранка. На непокрытой голове точно так взметывались и опадали свалявшиеся, подбеленные инеем пряди.
8
Северный ветер.
Нам скомандовали «Смирно!», перед строем вышел пожилой, устало горбящийся человек в маскировочной накидке, остановился в центре квадрата. Лицом к той, главной, стороне.
— А, вон это кто, — пробормотал стоявший рядом со мною старшина. — Майор Сапегин из особого отдела бригады.
В руках у майора парусил серым лоскутом листок бумаги. Майор сбросил на загорбок капюшон накидки, достал из кармана очки. Кисею лесной тишины протаранил хриплый голос:
— Военный трибунал разведывательно-штурмового соединения Советской Армии, находящегося в тылу войск противника, рассмотрел обстоятельства, которые привели бывшего красноармейца отдельного лыжного батальона Гриднева Филиппа Сидоровича на путь потакания изменнику Родины...
2
Отец у меня был медик. Начинал фельдшером, потом выучился на хирурга. В конце тридцатых годов ему выпало поработать в больнице, построенной незадолго перед тем на стыке двух известных в Сибири шахтерских городков — Анжерки и Судженки. Впоследствии они слились и стали именоваться Анжеро-Судженском.
Разрыв между ними в то время составлял что-нибудь около десятка километров, и больничный комплекс, как сейчас бы это назвали, оказался вполне самостоятельным поселением. Здесь имелись, помимо лечебных корпусов, жилые дома для медперсонала, столовая, клуб, продуктовый магазин, парикмахерская. Все это было обнесено внушительным забором с двумя воротами, которые, впрочем, никогда не запирались.
Но вот чем не мог похвалиться наш изолированный мирок — собственной школой, ребятне приходилось мотаться в Анжерку. Пяток километров в один конец, и, само собой, пешком, иных средств передвижения не существовало. Да о них и мысли не возникало ни у кого.
Путь в школу пролегал через окраинный поселок самовольных застройщиков. Самовольных — почему и нарекли это скопище халуп Нахаловкой. В одночасье слепленные (как правило, в продолжение одной ночи), домишки мостились один подле другого без какого-либо плана и хотя бы намека на порядок. Воспринимались они и самими застройщиками, и властями как времянки, до лучшей поры, которая маячила на горизонте, но почему-то никак не придвигалась.