Бельгийский лимонад
Шрифт:
— Уехал и запропастился, — пожаловался он на Тиунова. — На другой же день вернуться обещал, а сам... А тут...
Махнул с обреченным видом рукой, усадил Лену на клеенчатый диванчик, опустился рядом с нею.
— Наказал мне с твоим поручиком разобраться, так мы это...
— Арестовали?
— Расстреляли.
— Как? — вскочила она. — Так вот сразу?
— А когда было нянькаться?
— Но...
— Ты же все написала про него, яснее ясного — контра!
— Но...
— Нет, мы, само собой, допросили его, не так вот
— И что говорил на допросе?
— Что они все в таких случаях говорят: служил в белой армии по долгу присяги, которую дал до революции, к зверствам причастен не был... А еще называл себя патриотом России, говорил, будто помогал по силе возможности нашим избежать ареста... Да что с тобой, ты вся белая стала?
— Это я, — с трудом выговорила она, — это он и мне... А я...
Гаврилов все понял, испитое лицо его болезненно скривилось, он обхватил горячими сухими ладонями ее голову, прижал к груди.
— Как это все, а!
Лена молча глотала слезы. Рита в той предсмертной записке завещала ей свою долю счастья, но она не знала — не могла знать, что на пути к счастью еще столько испытаний.
Шел третий год революции...
Шахматы из слоновой кости
Прочно закованный в латы из гипса — свободными оставались руки да голова, — я лежал на спине, тоскливо изучая неровно побеленный потолок, когда дверь отворилась и в палату стремительно и подчеркнуто молодцевато зашагнул высокий старик в снежно-белом халате, со снежно-белой головой и невероятно черными, прямо-таки угольными усами.
— Не для чего иного, прочего, другого пришел я к вам, — произнес он веселой скороговоркой, — а для единого единства и дружного компанства!
— Здрассте, Сан-Палыч! — обрадованно понеслось из всех углов большой комнаты.
— А ну, кто отгадает, — продолжает старик, — в печурке три чурки, три гуся, три утки, три яблочка?
— Духовка, — с ходу взял барьер Игорь Соловьев.
Наши с ним кровати стоят «в затылок» одна к другой, голова к голове, Игорь тоже лежит постоянно на спине, и мы друг друга не видим и еще не знаем в лицо, но голос уже знаком мне во всех проявлениях, на весь диапазон. Судя по голосу, Игорь сейчас улыбается этакой снисходительной улыбочкой.
Только улыбался он, как выяснилось, преждевременно: Александр Павлович отрицательно покачал головой.
— Сожалею, деточка, ваша обычная прозорливость сегодня не сработала... Кто еще желает испытать силы? Приз — самонабивная папироса из довоенного «Любека».
Вынул старинный серебряный портсигар, покрутил, подобно фокуснику, у нас перед глазами, достал вполне всамделишную папиросу. Табачное довольствие в госпитале нельзя было назвать щедрым, при виде ее не только я, надо думать, проглотил слюну.
Ребята принялись наперебой выкрикивать отгадки. Увы, ни одна не попала в цель.
— Закуривайте свою папиросу, Сан-Палыч, — признал общее поражение Игорь, шваркнув у меня
— Не я придумал — народ: в печурке три чурки, три гуся, три утки, три яблочка — это ружейный заряд.
Подошел к Игорю, задул пламя, а папиросу бережно вложил обратно в портсигар.
— Лично я отдаю предпочтение сорту «Смерть фашистам!»
Знакомый сорт: так в солдатском обиходе именовался табак со странным названием — филичевый; по едучести и зловонию перешибал любой самосад.
— Приходилось встречаться, — сказал я. — На фронте нас снабжали им вперемешку с махоркой.
— О, да у нас новенький! — старик повернулся к моей кровати. — Как зовут-величают?
Я назвался.
— Будем знакомы: Пятковский, Александр Павлович.
И наклонился к моему липу так близко, что я увидел кустики снежно-белых волос, торчавших из носа.
— Откройте рот! — потребовал он неожиданно.
— Зачем?
— Ты дубина, — сообщил из-за спины Игорь. — Сан-Палыч — наш зубной доктор.
Мне стал даже приятен неподдельный интерес, с каким доктор анализировал состояние моих зубов, но я не нашел в себе достаточного энтузиазма, чтобы разделить восторг, когда он закричал:
— Деточка, здесь же целых три пожарных зуба! Кариес в самой нахальной форме!
И — без перехода:
— Как Ваша светлость относится к кошкам?
Я пожал плечами, недоумевая, чего ради старик вспомнил об этих вкрадчивых соглядательницах человеческого бытия.
— Все понятно, — определил Пятковский. — Они вам безразличны.
И так же стремительно, как появился, покинул палату. Я окликнул Игоря:
— Чего это он про кошек?
— Не торопись, узнаешь.
Голос соседа вибрировал в регистре самых ехидных частот. По палате пропорхнул смешок. Я приготовился достойно встретить неизвестную каверзу. Однако воображение не могло даже отдаленно нарисовать ее возможные очертания и габариты.
Минут через десять в палату вкатился махонький столик со стеклянной столешницей, сплошь заставленной скляночками и баночками; среди них высился фарфоровый стакан с торчащими из него железяками — они неприятно поблескивали. Вслед за столиком вышагивала, похрустывая халатом, очень юная девушка с очень серьезным лицом.
Наши с Игорем кровати стояли у стены, обращенной к двери, и мы, повернув головы набок, могли первыми увидеть каждого, кто входил. При появлении девушки со столиком Игорь профальцетил:
— Маме-Лиде наш пациентский физкульт...
Сделал паузу, после которой вся палата выдохнула:
— ...привет!
— И вам всем привет, — спокойно, без тени улыбки ответствовала девушка.
Я не успел спросить у Игоря, почему назвал ее мамой-Лидой: в дверь протиснулся доктор с переносной бормашиной в руках. Он установил возле моего изголовья штатив и, помахав у меня перед глазами знакомым хоботком со сверлом на конце, сказал: