Бельгийский лимонад
Шрифт:
Не крикнула. Сдержалась.
— Чем можете доказать? — не отступал поручик.
— На рецепте есть подпись фармацевта, готовившего лекарство. Это подпись моей подзащитной.
— Вы проверили подлинность подписи?
— Нет, я не занимался такой проверкой...
Азмидов-Пахомов вновь порылся в портфеле, извлек лист бумаги, помахал им над головой.
— Я не занимался такой проверкой, это сделал господин Злобин, ротмистр Злобин, который вел следствие по данному делу. Вот его заключение.
Похлопал пухлой ладошкой по обвислому
— И вообще, господа, у меня документирован каждый шаг подзащитных. Каждый шаг каждого из моих подзащитных. Впрочем, как и всегда.
Лене вынесли оправдательный приговор.
Вынесли оправдательный приговор, тем не менее из-под стражи в зале суда не освободили. Препроводили в камеру, где и оставили до утра.
Утром, перед тем как ей покинуть тюрьму, Лена вдруг услышала свое имя, тихонько произнесенное кем-то за окном камеры. Привстала на цыпочки, ухватилась руками за решетку, но ничего не увидела. Однако снаружи, видимо, заметили ее руки, и сквозь прутья решетки пролетел завернутый в бумагу камушек. Догадалась: весточка от кого-то из приговоренных к смерти.
С ней прощалась Рита: «Нас расстреляют на рассвете, и когда к тебе попадет эта записка, меня уже не будет. Ухожу спокойно, была готова к этому. Маме не пиши, пока не придут наши. А может, съездишь потом? Хорошо бы побыть возле нее два-три первых дня, пока смирится с утратой, я ведь у нее одна...»
Лена рвала записку на мелкие клочки и проглатывала вместе со слезами.
Вскоре ее выпустили.
А под вечер к ним домой прибежала Валя Ямпольская, жена подпольщика Парникова, и сообщила, что в контрразведку попали какие-то новые сведения, уличающие ее в подпольной работе.
— Как удалось узнать об этом?
— Мой говорит: записка есть...
— Какая записка, от кого?
— Один из членов суда вроде бы к тебе сострадание поимел.
— Что же не принесла?
— Мой побоялся: вдруг схватят меня дорогой, обыщут — человеку за эту записку расстрел.
Лена перебирала мысленно членов суда — все это были колчаковские офицеры, перебирала в том порядке, как удалось их запомнить: нет, ни один не подходил в ее представлении на роль спасителя подпольщицы. Кого же благодарить за подаренную жизнь? Может, все того же Азмидова-Пахомова?
— Кстати, я все думаю: как попал к адвокату адмиральский рецепт? И кто надоумил сыграть на нем?
— Чего не знаю, того не знаю. Для наших все это с рецептом тоже неожиданностью было. После суда говорили с адвокатом, он будто бы рассказал, что ему подбросили письмо — в письме и был рецепт. А кто подбросил, он даже и предположить не может.
— Неужели Шульц додумался?
— Навряд ли... Ой, вспомнила: мой рассказывал про записку про эту — в ней подпись занятная: «Патриот России». Так мой говорит, что письмо подброшенное этак же было подписано.
— Тогда это не Шульц, он патриот Германии, Россию — старую Россию — презирал, новой боится. Да и, потом, эта записка: Шульц не вхож
— Я и говорю — навряд ли. Он, поди, от страха за свою шкуру сто раз помер, когда узнал, что тебя арестовали.
— Ладно, после выяснится, кто решил мне помочь, сейчас не время гадать, надо спасаться. Спасибо тебе, Валечка, что предупредила.
— Не мне — тому «Патриоту» спасибо говори.
Наскоро собравшись, Лена огородами выбралась на окраину Омска, к давним друзьям матери. Около полуночи наведалась Валя, принесла известие: за Леной действительно приходили колчаковские жандармы и, не застав, установили слежку за домом и пошли с обысками по квартирам предполагаемых друзей.
Кто мог гарантировать, что им неизвестно о существовании семьи, которая дала ей сейчас приют? А застань они ее здесь, последствия известны: за укрывательство — расстрел.
Все же до утра ее уговорили остаться, а утром прибежал незнакомый парень в одежде железнодорожника и, не давая себе труда представиться, спросил:
— На фронте была?
— Нет пока. А что?
— Тогда расскажу, как там спасаешься, когда начинают снарядами лупить: норовишь в свежую воронку укрыться, второй раз туда снаряд не скоро угодит...
Она поняла: надо укрыться в доме, где уже побывали с обыском. Железнодорожник назвал один из таких домов.
— А после ладим тебя замуж выдать, все вроде бы на мази.
— Замуж? Но я...
Он невольно рассмеялся:
— Чего напужалась так? Мы же на тот предмет только, чтобы через колчаковский догляд проскочить.
Товарищи нашли коммерсанта, обиженного колчаковцами, — те реквизировали у него партию мануфактуры. В стремлении хоть чем-то досадить им он соглашался выступить в роли мужа большевички и вывезти ее в Забайкалье, куда направлялся по торговым делам. Такое замужество было приемлемо.
— А как познакомлюсь с ним?
— На перроне придется. Перед отходом поезда. Раньше рискованно объявлять себя.
Лене завили и покрасили волосы, она насурьмила брови, нарумянила щеки — в таком виде, всю расфуфыренную, доставили за пять минут до отправления поезда на вокзал. Купец, молодой еще, только какой-то рыхлый, не полный, а именно рыхлый, топтался подле вагона, нервно сцепив за спиною руки.
— Ну, муженек мне достался! — набросилась на него. — Куда ты засунул мои ночные туфли? Искала, искала...
«Муж» отчего-то смутился вдруг или испугался (понимал же, надо думать, чем грозил ему в случае провала этот спектакль) и позабыл, как видно, приготовленные заранее слова. Стоял навытяжку перед нею, все не вынимая из-за спины рук.
Лена увидела, что на них с любопытством воззрился проводник, поняла: дальше тянуть эту немую сцену нельзя.
— Впрочем, вполне возможно, я сама положила их в тот большой чемодан, — взяла «мужа» под руку, повернула лицом к тамбуру. — Надо посмотреть под твоими сорочками.