Белинда

Райс Энн

Все, поезд ушел, и нельзя было повернуться и молча уйти.

Я сидела за кухонным столом и судорожно искала выход из положения.

Джи-Джи сказал позвонить Бонни. Сделать пат. Олли Бун посоветовал мне применить против них силу, так же как и они — против меня.

Но даже если мне удастся удержать их от решительных действий, как насчет тебя? Как насчет твоего предназначения быть художником? Как насчет нас с тобой?

Совершенно очевидно, что я заварила всю эту кашу и втянула тебя в рискованную игру, как втянула в свое время Джи-Джи и Олли, которые целых пять лет жили вместе,

пока не появилась я и не разлучила их. И мне больно было слушать рассказы Джи-Джи о его борьбе с юристами Марти. А с тобой ситуация, наверное, еще хуже. Ведь Джи-Джи тем не менее мой папа. А ты так открыто и доверчиво пошел за мной и дарил мне любовь, чистую и безоглядную. И если бы произошло худшее и ты велел бы мне вернуться к ним, то твои адвокаты порекомендовали бы мне поступить именно так.

А еще, не скрою, я тогда здорово на тебя разозлилась. Я обиделась на тебя за то, что тебе оказалось мало меня одной, что тебе понадобилось раскапывать мое прошлое и привлекать к расследованию своего адвоката, что ты оказался не способен спустить все на тормозах.

Но чего ты добивался? Решать за меня, имела ли я право убегать из дома или нет? Да, я жутко разозлилась. Не буду отрицать. Я испугалась и разозлилась.

Но я отнюдь не хотела тебя терять, поскольку прекрасно понимала, что такая любовь бывает только раз в жизни. Когда-нибудь, как-нибудь я собиралась совершить что-нибудь выдающееся, как сделал это ты, переступив через границы обыденности и написав свои шедевры. Я хотела быть такой, как ты!

Надеюсь, ты сможешь меня понять. Ты знаешь, что это такое — не только любить человека, но и стараться быть похожим на него? А ты был именно таким человеком — больше других заслуживающим, чтобы его любили. И я не мыслила себе жизни без тебя.

Так или иначе, я собиралась каким-то образом помочь тебе, да и себе тоже, выбраться из западни. Ведь должен же быть какой-то выход!

И на меня нахлынули воспоминания. Перед моим мысленным взором встали все случаи, когда я попадала в переплет. Побег из аэропорта, когда мне чудом удалось улизнуть от дяди Дэрила. Бегство по пожарной лестнице в отеле в Европе, когда кинокомпания хотела заставить нас заплатить по чужим счетам. Полицейскую облаву в Лондоне, когда я грудью закрыла дверь, заговаривая копам зубы, пока мама спускала травку в унитаз. А еще тот случай в Испании, когда мама отрубилась на ступенях «Палас-отеля» и я умоляла не вызывать «скорую помощь», объясняя мамино состояние сонливостью от лекарств, и искала хоть кого-нибудь, кто мог бы помочь мне донести ее до нашего номера. Нет, должен же быть хоть какой-то выход, непременно должен быть, и у меня из головы не шли слова Олли Буна, что против силы можно действовать только силой.

Но вот в том-то и проблема, что у меня больше не было сил. Патовая ситуация была, а вот сил — нет. И разве найдется человек, способный оттащить от нас всех собак?!

Хотя нет. Пожалуй, найдется. Есть такая особа, и она всегда была центром Вселенной. Более того, она была богиней, суперзвездой. И они беспрекословно слушаются ее.

Я подняла трубку и набрала номер телефона, который ношу с собой в сумочке с тех пор, как убежала из дома. То был номер телефона, стоявшего на маминой прикроватной тумбочке.

Шесть тридцать. Мама, должно быть, не уехала на студию. А скорее всего, даже еще не встала. Три длинных гудка,

и вот я уже слышу ее знакомый шелестящий голос и похожее на вздох едва слышное слово «алло».

— Мама, это я, Белинда, — сказала я.

— Белинда, — прошептала она так, словно боялась, что нас могут подслушать.

— Мама, ты нужна мне! Еще никогда в жизни ты не была мне так нужна, — произнесла я.

Она не ответила.

— Мама, я живу в Сан-Франциско с одним человеком. И я люблю его. Он очень добрый и хороший. И только ты можешь сделать так, чтобы нам не мешали.

— Ты говоришь о Джереми Уокере? — спросила она.

— Да, мама, именно о нем, — ответила я и, набрав в грудь побольше воздуха, продолжила: — Мама, но все не так, как рассказал тебе Марти. До вчерашнего дня этот человек, клянусь, понятия не имел, кто я такая. Возможно, он что-то подозревал и все такое, но наверняка ничего не знал. Но сейчас уже знает, и ему очень-очень плохо. Он сбит с толку и не понимает, что ему делать, а потому мне нужна твоя помощь.

— Ты правда не… не живешь с Марти?

— Нет, мама, и не жила с ним с того самого дня, как уехала.

— А что там за история с картинами? С картинами, что он написал.

— Мама, они прекрасны, — ответила я и, когда пауза затянулась, набралась мужества и добавила: — Мама, это как фильмы Фламбо, в которых ты снималась в Париже. Настоящее искусство. Самое что ни на есть настоящее. Мама, пройдет еще немало времени, прежде чем кто-нибудь их увидит. Но сейчас меня волнует другое…

Но она опять не ответила. И тогда я попробовала рискнуть, как не рисковала еще ни разу в жизни.

— Мама, ты мне должна, — тихо сказала я. — И сейчас я говорю с тобой, как Белинда с Бонни. Да, мама, ты мне должна. И ты, мама, это знаешь не хуже меня.

Я ждала, но она упорно продолжала молчать. Я чувствовала, что хожу по краю пропасти. Один неверный шаг — и я внизу.

— Мама, помоги мне. Пожалуйста, помоги. Ты мне нужна.

И я вдруг услышала, что она плачет. А потом она спросила упавшим голосом:

— Белинда, что я должна для тебя сделать?

— Мама, ты можешь приехать в Сан-Франциско прямо сейчас?

В одиннадцать часов в аэропорту Сан-Франциско приземлился самолет киностудии, и когда она спускалась по трапу, то вид у нее был такой, что краше в гроб кладут. Я еще не видела ее настолько худой, а лицо, без единой морщинки, напоминало маску. Голова была, как всегда, опущена. И она явно избегала моего взгляда.

По дороге в город я рассказала ей о тебе, о твоих картинах и поинтересовалась, смогла ли она понять из снимков, насколько они хороши.

— Я знакома с творчеством мистера Уокера, — ответила мама. — Когда-то я читала тебе его книги. Разве ты не помнишь? У нас были все. Когда мы приезжали в Лондон, то я всегда старалась купить его новую книгу. Иногда Триш присылала их из Америки.

При этих словах я почувствовала, будто мне в сердце вонзили нож. Я вспомнила, как мы лежали рядышком и она читала мне вслух. Декорации то и дело менялись: Париж, Мадрид, Вена… Но непременным атрибутом всегда были двуспальная кровать и ночник на прикроватной тумбочке. И она — такая родная и близкая с вечной книжкой в руках.

А теперь она превратилась в незнакомку — похожую на монашку чужую женщину в накидке с опущенным на лицо капюшоном.

— Я не верю, что ты не рассказывала ему обо мне, — произнесла мама.