Белинда

Райс Энн

Я из последних сил старалась не сорваться. «Белинда, — говорила я себе, — если она будет утверждать, что небо зеленое, соглашайся. Ты должна. Другие всегда так делали».

— У тебя нет ничего от меня. Разве не так? — безжизненным голосом продолжила мама. — Ты копия Джи-Джи. Ты даже говоришь, как он. Словно я здесь и ни при чем. А теперь ты торгуешь своей задницей, совсем как Джи-Джи, который с двенадцати лет подставлял ее всем желающим.

Я напряглась и стала размышлять о том, было ли такое в практике нашей совместной жизни. Поворачивалась ли она ко мне неприглядной стороной своей натуры?

А потом я вспомнила, как она разговаривала с Галло или жаловалась Триш с Джилл на того, кто, как ей казалось, ее обидел. Но тогда меня это не касалось. И вот теперь она сидит и, улыбаясь, говорит мне гадости. Но я взяла себя в руки, так как прекрасно понимала, что надо довести начатое дело до конца.

— Интересно, Джи-Джи тебе когда-нибудь рассказывал, как он начинал? — не унималась мама. — Как окучивал старых чудаков на букву «м», которые прокладывали ему путь наверх? Когда-нибудь рассказывал тебе, как пудрит мозги доверчивым старушкам, делая им завивку? Яблоко от яблони недалеко падает. Ты точно такая же вруша, как Джи-Джи. Ты спишь с мистером Уокером за деньги. Разве нет? Опутала его своими ленточками и бантиками. Надо же было быть такой дурой! Как можно было забыть о том, что кровь Джи-Джи рано или поздно даст о себе знать!

Я вся кипела внутри. Мне казалось, что я вот-вот взорвусь. Но я с отсутствующим видом смотрела в окно и старалась ни о чем не думать. Она все говорила и говорила, и я тонула в потоке ее слов. Я с горечью думала о том, что она безнадежна. Но никто и никогда не узнает о ее подлинной сущности. Ведь я жила рядом с ней, страдая от постоянного смятения чувств, когда все переворачивалось с ног на голову, белое становилось черным и невозможно было отличить правду от лжи.

Возможно, мы с ней больше уже не увидимся. Она вернется к себе в Голливуд, опять подсядет на наркотики и привычную ложь и будет так жить до тех пор, пока в конце концов все же не сделает этого — и не важно, будет то пистолет или таблетки, — и никогда не узнает, почему мы оказались по разную сторону баррикад. Интересно, она еще помнит Сьюзен или название нашего фильма? И поделится ли с кем-нибудь воспоминаниями о том, как едва не убила меня, попытавшись убить себя?

И тут меня словно пронзила ужасная мысль. А я сама-то где была? Почему не попробовала сказать ей правду? Почему не попробовала достучаться до нее, чтобы она хоть на секунду смогла увидеть все в другом свете? Сколько я себя помню, ей лгали все кому не лень. Но мне-то что за нужда была уподобляться ее окружению?

Она была моей матерью. И вот теперь мы расстаемся с ожесточением в душе. Неужели я позволю ей уйти из моей жизни и даже не сделаю попытки объясниться? Господи боже мой, ну разве я могу оставить ее в таком состоянии?! Она ведь и впрямь как ребенок. Так почему хотя бы не попробовать?!

Я снова посмотрела на нее. Она не сводила с меня как всегда затуманенных, глаз. И эта мерзкая улыбочка по-прежнему играла у нее на губах. Ну давай же, Белинда! Скажи хоть что-нибудь! А вдруг я скажу что-нибудь лишнее и навсегда потеряю Джереми? Но пока я думала, мама успела перехватить инициативу.

— И что ты будешь делать, маленькая сучка, если я откажусь шантажировать твоего друга, мистера Уокера? — спросила она. — Нет

уж, ты скажи, отродье Джи-Джи, что ты будешь делать с нами? Опустишь нас всех?

Я так опешила, что потеряла дар речи, но затем собралась и тихо произнесла:

— Нет, мама. Ты не права насчет меня. Совершенно не права. Всю свою жизнь я ухаживала за тобой, защищала тебя как могла. И сейчас продолжаю защищать. Но, да поможет мне Бог, я должна сказать тебе правду. Ты обидела меня, ты обидела Джереми Уокера, но я позабочусь о нас с ним.

Я выбралась из машины, но осталась стоять у открытой двери. А потом заглянула внутрь и, захлебываясь от слез, выдавила из себя:

— Бонни, сыграй ради меня эту роль! Клянусь, я больше никогда в жизни не появлюсь на пороге твоего дома!

У мамы исказилось лицо, словно я разбила ей сердце. Да, казалось, она была убита горем. И усталым голосом, в котором больше не было ни злобы, ни горечи, она сказала:

— Хорошо, солнышко. Хорошо. Я постараюсь.

Потом я ей позвонила. Было уже около полуночи, я нашла телефонную будку в Кармеле и набрала ее личный номер телефона.

Теперь уже плакала она. Она заикалась, постоянно повторялась, и понять, что она хочет сказать, оказалось не так-то просто. Она бормотала насчет того, что ты забрал у нее негативы и что она не справилась с задачей. Но самое ужасное было то, что она пыталась настроить тебя против меня. Она не хотела, правда не хотела, но ты замучил ее вопросами, и она сказала что-то гадкое обо мне и Марти.

— Не волнуйся, мама! Все хорошо, — пыталась успокоить ее я. — Если он после этого от меня не откажется, то тогда, я надеюсь, у нас все получилось.

Потом трубку взял Марти.

— Значит, так, солнышко! Он знает, что он в наших руках. Если у него есть хоть какие-то мозги, он не станет выставлять картины.

Я не стала ему отвечать. Я просто сказала:

— Передай моей маме, что я люблю ее. Передай прямо сейчас, так чтобы я слышала!

Марти выполнил мою просьбу, и в трубке снова раздался его голос:

— Солнышко, она говорит, что тоже тебя любит. Она велела передать тебе, что очень тебя любит.

И я повесила трубку.

Но знаешь, Джереми, выйдя из телефонной будки, я пошла вдоль кромки воды, хотя холодный ветер пробирал до костей. Мамино лицо до сих пор стояло у меня перед глазами, и я слышала, как она говорит: «Хорошо, солнышко. Хорошо. Я постараюсь». Господи, как бы мне хотелось отмотать пленку назад, вернуть те минуты и обнять свою маму!

«Мама, — сказала бы я ей. — Это я, Белинда. Я люблю тебя, мама. Я так тебя люблю!»

Но что прошло, то прошло. Мне уже не суждено ни дотронуться до нее, ни прижаться к ее груди. Возможно, я никогда больше не услышу ее голоса. И годы, проведенные в Европе и на Сент-Эспри, канули в Лету.

Но у меня оставался ты, Джереми. И я любила тебя всем сердцем. Я любила тебя так, как ты и представить себе не можешь. Я молила Господа, чтобы ты больше ни о чем меня не спрашивал, поскольку в противном случае я могу не выдержать и все рассказать, а мне не хотелось этого делать, чтобы не возненавидеть тебя за то, что ты заставил меня открыть душу.