Белогвардейцы
Шрифт:
вытянув руки, нырнул головой в снег.
– За что ты его?
Федя вскинул глаза. Перед ним на вороном жеребце горцевал чубатый молодой парень в дубленом полушубке и фуражке с красным кантом. В левой руке - повод, в правой - шашка. На лезвии клинка - рубиновые капельки застывшей на морозе крови.
– За дело... ядри его в корень!
– Федя бросил винтовку.
– Здесь кончать будешь?
– Я тебя начальству сдам, - расхохотался чубатый, - Уж больно ты личность интересная.
–
– Только сперва я закурю, ладно?,
– Дыми.
– Чубатый повернул коня и велел Феде следовать за собой.
Они прибыли в штаб полка, который расположился в поповском доме, и чубатый, велев Феде обождать, легко взбежал на высокое крыльцо с резными перилами и
скрылся за дубовой дверью.
– Товарищ командир, разрешите доложить?
Сырцов поднял на вошедшего веселые, еще но остывшие от возбуждения прошедшего боя глаза, насмешливые, умные.
– Докладывай, Лысенков.
– Интересную личность привел.
– Кто такой?
– Беляк.
– А чем интересен?
– Своего же из винтаря срезал. Спрашиваю: за что?Говорит: за дело.
– Давай его сюда.
Лысенков выскочил на порог, гаркнул;
– Заходи!
Федя зашел.
– Ты кто?
– смерив его тяжелым взглядом, спросил Сырцов.
– Ординарец командира полка Федор Машков, - привычно ответил Федя.
– А где твой командир?
– Без понятия.
Сырцов сделал шаг вперед, глаза превратились в ледяные щелочки.
– Отвечай! Иначе в расход пущу, мать твою...
Федя пожал плечами.
– Я согласие дал.
– На что?
– На расход. Так что можете приступать.
Глаза-щелочки распахнулись, запрыгали веселыми чертиками.
– Миша, что с ним делать?
Сидевший у окна человек в щегольской, ладно пригнанной военной форме до блеска надраенные сапоги, галифе, застегнутый на все пуговицы китель глубоко
затянулся и, выпустив колечко дыма, сказал:
– Отпусти. Пусть катится на все четыре стороны.
Сырцов сел за стол, устало смежил веки.
– Катись!
– Куда?
– Тебе сказали: на все четыре стороны.
Такого расклада Федя никак не ожидал. По его вине - сапоги-то взял он погиб, по всей вероятности, полковник. А со смертью полковника кончилась и его, Федина, жизнь - куда он без него? А если даже допустить, что полковник жив, то как он ему будет смотреть в глаза? Нет, в любом случае нема ему прощения, и Федя, тряхнув чубом, твердо сказал:
– Мне катиться некуда. Так что приступайте, вашблагородь.
– К чему?
– К расходу.
Здесь уже Сырцов взъярился не на шутку.
– Лысенков!
– заорал он, бешено сверкая белками
– Отдай этому идиоту винтовку, пусть, значит, сам рпсходустся!
Лысенков протянул Феде винтовку, легонько подтолкнул к двери.
– Топай!
Когда Федя вышел, Сырцов крепко растер пальцами лоб, пробормотал: "Ничего не понимаю!" - и соображающим взглядом уставился на Лысенкова.
– Где ты его взял?
– В баньке, возле крайней хаты,
Сырцов накинул шинель и скомандовал.
– За мной!
Они быстро дошли до крайней хаты, и Сырцов, не постучавшись, грубо рванул дверь на себя. Вошел.За столом, обхватив голову руками, сидел средних лет
мужчина с пугающе властными строгими чертами лица и надменным, проникающим насквозь взглядом. Он был в нательной рубашке и галифе. Напротив него пригорюнилась молодая, с хорошей грудью бабенка. "Хозяйка, наверное", подумал Сырцов, поздоровался, на что ему ответили вежливым наклоном головы, и, заметив на спинке стула китель с золотыми полковничьими погонами, коротко спросил:
– Ваш?
– Мой, - кивнул Вышеславцев.
Сырцов посмотрел на Лысенкова, который статуей застыл у порога и у которого на физиономии тоже было написано полнейшее непонимание происходящего, перевел
взгляд на полковника, хотел крикнуть: "Ну чего расселся, белогвардейская рожа!" - но, вспомнив слова Дольникова: "Сырцов, запомните: грубость унижает человека",
как можно мягче проговорил:
– Господин полковник... Объясните, пожалуйста, почему вы не удрали?
Вышеславцев поднял тяжелую голову, левая бровь
изумленно подпрыгнула - не ожидал от комиссара такой
вежливости. И все-таки ответил резко, пренебрежительно:
– Вам этого не понять.
– А вдруг пойму. Давайте попробуем...
– Давайте попробуем... У меня сапоги сперли.
Сырцов завертел головой, как будто был в гимнастерке с тугим воротничком и этот воротничок невыносимо резал ему шею.
– Ну и что? Вы же знали, что мы, значит, все равно вас поставим к стенке?
– Значит, знал, - с издевочкой повторил полковник.
Но Сырцов пребывал в таком недоумении, что даже не обратил на это внимания.
– И не удрали...
– И не удрал.
– Почему?
– Опять двадцать пять...
– обозлился Вышеславцев.
– Неужели вы не понимаете, что мне, полковнику царской армии, не к лицу бегать по улице босиком!
– Значит, лучше смерть?
– Смерть всегда достойнее позора.
Сырцов посмотрел в потолок и неожиданно улыбнулся.
– А я бы, пожалуй, и голым от вас дернул.