Белогвардейцы

Маслов Юрий

На запасных путях стоял эшелон - тоже с беженцами. Они облепили его, словно мухи сладкое, копошась, переползая с места на место, давя и расталкивая

друг друга.

– Ну что там?
– не выдержал Роженцев.

– Бардак!
– коротко ответил Задорожный, опустил бинокль и, помолчав, ни к кому конкретно не обращаясь, спросил: - Интересно, сколько отсюда до Новороссийска?

– Верст сто, не более, - ответил Твердохлебов.

– Два дневных перехода, - подытожил Задорожный, скрутил самокрутку, закурил. Лицо напряглось, круглые, беспокойно бегающие глаза отвердели решился

человек. Он и сам это почувствовал, сдунул пепел с цигарки, весело, очевидно, для смелости, прищурился.
– Вот что, станичники... Дела наши хреновые... Не завтра, так послезавтра докатимся мы до моря. А там - одно из двух: или сдаваться, иди драться насмерть. Сдаваться я не умею, помирать неохота.
– Он сильно, до хрипоты, затянулся и ткнул большим пальцем в сторону "железки".
– Есть еще третий путь: драпать в Европу... Это тоже не для меня... Крымов, к примеру, там не пропадет: и девок щупать умеет, и по-иностранному ловко шпарит - приживется. Я - не смогу, я здесь

лучше, на родине, подохну, чем там, под забором.
– Выбросил окурок, вдавил его сапогом в снег.
– Я все сказал. Теперь ваше слово. Как порешите, так и будет.

Станичники призадумались. Задачка была не из простых - как в сказке: налево поедешь - коня потеряешь, направо - голову сложишь, прямо...

Первым нарушил молчание Твердохлебов.

– Сам-то на что решился?
– спросил и подумал: "Глупость спросил. На что он решился, я еще там, в селе понял".

– На Дон пробираться. Домой, - твердо проговорил Задорожный.
– Авось простят. А не простят... Земля, конечно, не пух, но все же своя...
– И, потрепав коня по шее, добавил: - Решайтесь! Одному на такое дело трудно подняться.

Теперь станичники загалдели в полный голос. Галдели долго, до хрипоты, гадая, простят их дома или поставят к стенке, и, как это часто бывает, пока галдели и решали, какой вариант лучший, за них все решил Его Величество Случай.

ГЛАВА VI

А под утро ему приснился сон. Возвращается будто бы он, Миша Дольников, из кадетского корпуса домой, а на станции его ждет бричка, и сидит в ней их старший

конюх дядька Егор и улыбается широкой, доброй улыбкой: знает, как будет доволен Миша, увидев, что в бричку впряжен его любимец, орловский рысак Тибет. Миша

и впрямь расцветает: Тибет при нем родился, он его,

можно сказать, вспоил, вскормил, поэтому привязанность и любовь у них взаимная.

Миша по-мужски, за руку, здоровается с Егором Пантелеевичем - у них любовь, тоже взаимная - легонько, плечом, отодвигает в сторону, берет в руки вожжи,

и, горло его, как в детстве, раздирает дикий, мучительно радостный вопль: "По-ошел!"

– Ты чего орешь?
– Дольников открыл глаза и увидел над собой лицо командира полка Федора Сырцова.
– Баба, что ль, приснилась?

– Деревня.

– Своя?

– Я не завистливый - чужая не приснится.

– Что не завистливый - знаю.
– Сырцов сунул руки в карманы галифе, задумчиво прошелся по хате.
– крестьян у тебя много было?

– Двести душ.

– И все, значит, в достатке жили?

– Кроме пьяниц и бездельников - все.

Не зная, что возразить, Сырцов насупился,

губы сложились в резкую складку суровой злобы.

– Ладно, ты хоть и барин, но кровь в тебе наша, красная, но ведь и другие были, кровопийцы, которые, значит, с крестьянина семь шкур драли. Были?

– Были, - согласился Дольников.

– Ну вот, - мгновенно повеселел Сырцов.
– Поэтому мы вас и пропалываем.
– И, уже улыбаясь, закончил: - Сорняк с корнем вырывать надо. Иначе огород пропадет.

– Он у вас так и так пропадет.
– Дольников встал, плеснул в стакан горячего чая и, сделав глоток, неторопливо закурил.
– Чего глаза вытаращил?

– Жду, значит, объяснений.

– Пожалуйста. Ваш лозунг: земля - крестьянам, заводы и фабрики рабочим, так?

– Так.

– Ну а если директор дерьмо попадется, ворюга и кровопийца, как ты говоришь, что тогда?

– Нового, значит, выберем.

– У вас не выбирают, а назначают.

– Кто?

– Ленин с Троцким.

– Ты Ленина не трогай! Я его речь на вокзале слышал... Деловой мужик, правильный!

– А Троцкий?

– В этом, значит, я немного сомневаюсь - кровь

чужая.

– Зря, Феденька. За такие слова тебя к стенке поставят!

– Кто?
– Коротко стриженная голова Сырцова в торчащими красными ушами быстро нагнулась, и он стал похож на волка, изготовившегося к последнему,

смертельному для жертвы прыжку.
– Ты, что ль?

– Троцкий!
– Дольников сбросил рубашку и выбежал на улицу, на мороз: каждое утро он докрасна растирался снегом.

"А почему я должен скрывать свои мысли? Мишка, мать его за ногу, белогвардейский офицер, и тот лепит правду-матку в глаза, а я, комиссар, вынужден молчать!Почему?
– Сырцов закусил губы, мрачно задумался.
– Почему я не имею права на критику? Что он, пуп земли, этот Троцкий? Ну грамотный, ну говорить умеет, но и я

ведь не лыком шит, придет время - выучусь..."

– Разрешите, товарищ командир?

Сырцов обернулся, увидел веселое, круглое, как яблоко, лицо командира разведки Петра Лысенкова и сам повеселел, воспрянул духом.

– Чего лыбишься, весточку хорошую принес?

– Достали мы их, командир, в двенадцати верстах отюда сидят, в Селе Ближние Лиски.

– Молодец, Петро!
– сказал Сырцов, доставая карту.
– Как тебе это удалось?

– Они сами себя выдали - выслали разъезд, очевидно, тоже на разведку. А мы его засекли и сховались. Когда они проехали, я двоих послал за ними, чтобы, значит, но упустить из виду, а сам быстренько смотался до села... Там они! Своими глазами видел!

– А разъезд?

– В лесочке перед станцией притаились. Выжидают чего-то.

– Кликни начштаба. Он на задворках, физкультуру отрабатывает.

Когда вошел Дольников, Сырцов сидел за столом, низко склонившись над картой.

– Мишка, вот где гады засели!
– Корявый указательный палец с прокуренным до йодистой желтизны ногтем твердо уперся в маленький черный кружочек, коими отмечались небольшие населенные пункты.
– Теперь мы их точно достанем, не уйдут!

– Так это ж моя деревня!
– охнул Дольников.
– Я здесь детство провел.