БЕЛЫЕ И ЧЕРНЫЕ
Шрифт:
– Флор передавал мне его просьбу разрешить приехать в Москву, - сказал Крыленко.
– И что вы ответили?
– Сказал: пусть напишет в какой-либо газете письмо с признанием своих ошибок. Может быть, я пересолил немного, - поспешил добавить Крыленко, увидев, что Ласкер удивленно повел плечами, - но очень уж он нас обидел. Не меня, конечно, а миллионы людей, которые верили ему и любили. Его так ждали после матча с Капабланкой, а он все испортил своей дурацкой речью!
– Я знаю эту историю, - покачал головой Ласкер.
– Алехин не так уж виноват в случившемся. Вы понимаете, - добавил Ласкер, - очень не просто
– Уж очень какой-то он… непонятный!
– воскликнул запальчиво Крыленко.
– В шахматах смелый, решительный, не боится никакого риска. А в жизни…- Крыленко покрутил пальцами.
– Так мы с вами договорились, - вдруг переменил он тему разговора.
– Если вам что понадобится, обращайтесь прямо ко мне. А за границей - к Ильину-Женевскому, в наше посольство в Праге.
Они поднялись с кресел. Ласкер с интересом смотрел на собеседника. Перед ним стоял один из тех людей, которые удивляли западный мир. На вид ничего особенного. Низкорослый, с простым лицом рядового человека. Кто мог узнать в этом невзрачном на вид человеке одного из помощников великого Ленина в дни революции, главковерха армии Советской России?
Ласкер знал, что Крыленко разносторонне образован; нарком юстиции, он наряду с огромной государственной работой удивлял обилием других интересов. Он мог часами просиживать за шахматной доской, потом вдруг внезапно уехать на Кавказ и штурмовать там самую неприступную вершину, и занимался он всем этим самозабвенно, с азартом и большим знанием дела.
Марта была счастлива, узнав про обещание Крыленко. Она уже успела убедиться, что обещание советского наркома все равно, что уже сделанное дело. Это путешествие по Кавказу, о котором она столько мечтала! Радостная спускалась она вместе с Эммануилом по лестнице. Медленно шагал со ступеяьки на ступеньку маленький большеголовый старик с резким профилем. Степенно раскланивался он по сторонам, на его белых серебристых усах застыла улыбка счастья.
Все было, как раньше: те же любители, тот же садик, те же тридцать шагов до выходной калитки, где стоял «Линкольн», присланный организаторами. Все было то же, и все-таки многое изменилось! Ласкера на этот раз провожали не просто любители шахмат. Ему аплодировали его будущие соотечественники, среди которых ему, кто знает, как долго, придется жить. Марта с интересом всматривалась в их возбужденные лица, прислушивалась к возгласам восторга. Одно можно было заключить из их темпераментных криков: они очень любят Эммануила Ласкера, и это обнадеживало Марту в преддверии тревожного и непонятного будущего. «Что ж, начнем снова!» - припомнила она строку из детского стишка Эммануила.
Алехин положил в тарелку кусочек масла и медленно размешивал кашу ложкой. Склонив голову набок и опустив уголки сжатых губ, он с отвращением поглядывал на серо-желтую массу, размазанную по дну тарелки.
Грейс, вопросительно подняв ровные брови, опросила мужа:
– Вам не нравится поридж, дарлинг?
– Ничего, - сквозь зубы процедил Алехин.
– Овсяная каша очень полезна. Нужно к ней только привыкнуть.
– Цыган
– Что вы там говорите насчет коня, дарлинг?
– спросила Грейс и, не дождавшись ответа, продолжала: - Мы, англичане, знаем толк в еде. Утром поридж, бэкон энд еггз; кровяной бифштекс на обед. Традиция выработана годами.
– В других странах есть тоже неплохие традиции, - отозвался Алехин.
– А именно?
– Не признавать никаких традиций!
– невесело усмехнулся Алехин.
– Это опасно!
– назидательно произнесла Грейс.
– Обычно это приводит к анархии.
– Вы имеете в виду Россию?
– спросил Алехин.
– Хотя бы. Но там тоже есть вековая традиция.
– Какая?
– допытывался Алехин.
– Водка. Вы считаете, это лучше, чем поридж?
– «Лучше уж от водки умереть, чем от скуки», - процитировал Алехин.
Грейс не поняла русских слов. Она подняла взгляд от тарелки и посмотрела на мужа. Большие зеленые глаза ее были широко раскрыты, губы чуть сжались в презрительную улыбку. Но хороша оиа была даже в гневе, и в Алехине мигом улеглось чувство неприязни к этой капризной, но обворожительной женщине.
– Вам не нравится английский образ жизни?
– запальчиво спросила Грейс.
– Мне очень нравится одна англичанка, - примирительно произнес Алехин.
– И люблю я ее со всеми традициями и… овсяной кашей.
С минуту оба молчали. Грейс уже закончила поридж, Алехин все еще возился с полезной, но безвкусной пищей.
– Насчет традиций…- сказал Алехин, отправляя в рот на кончике ложки маленькую порцию каши.
– У Сомерсета Моэма есть роман «Ашенден». Там один мужчина хочет жениться на любимой женщине. Чтобы не впасть в ошибку, они решают предварительно узнать друг друга поближе. Неделю живут в Париже в одном номере отеля. Через семь дней мужчина сбежал - он не вынес ровно семи штук яичниц, которые его возлюбленная неизменно заказывала на завтрак…
– От хороших женщин не убегают, если даже они едят яичницы с утра до вечера, - перебила мужа Грейс. Как всегда в гневе, она нарочито четко выговаривала каждый слог.
В столовую вошла горничная Мадлен.
– Вас просят к телефону, мадам, - сказала она хозяйке дома. Грейс вытерла салфеткой губы - на белой материи остались ярко-красные следы помады - и быстрыми шагами вышла из комнаты мимо горничной, предупредительно раскрывшей дверь. Алехин обрадовался - наконец-то можно избавиться от проклятой каши. Он взглянул на Мадлен, потом на поридж и сделал кислую гримасу. Горничная улыбнулась, взяла тарелку с почти нетронутой кашей и вышла из столовой. Алехин облегченно вздохнул.
В широкие цельные окна с полукруглым верхом врывались яркие лучи утреннего солнца. Они падали на высокую стеклянную горку и разноцветными бликами отражались от полированных граней хрустальных ваз, множества чашек и блюдец кофейного и чайного сервизов. Вдоль стены устроился длинный шкаф-креденс. Оттуда в дни приемов и торжеств доставались гигантские миски-супницы, серебряные блюда и подносы. Но и тогда эти бесконечные обеденные принадлежности легко размещались на необъятном обеденном столе из черного мореного дуба. Что же говорить об обычных днях, когда они всего лишь вдвоем с Грейс буквально терялись за огромной эллиптической плоскостью стола. «Не стол, а ипподром», - сказал как-то Алехин.