"Белые линии"
Шрифт:
Она не обернулась, только плечи ее затряслись то ли от ночного холода, то ли от тихих и горьких слез. Вдруг Ганка предложила:
— Если вы захотите меня еще раз увидеть, пошлите мне билеты на Брехта. Хэкл уже давно обещает, что возьмет меня с собой... Но вы должны смотреть откуда-нибудь издалека, с балкона, например, и иметь в виду, что я буду избегать вашего взгляда, буду болтать с ним, улыбаться ему и останусь к вам совершенно равнодушной...
Ирка положил руку ей на плечо, попытался заглянуть в лицо. Однако Ганка не позволила ему сделать это и высвободилась.
— Прощайте! — И она исчезла в темноте.
Он в отчаянии хотел крикнуть ей вслед: «Ганка!» —
Земан озабоченно наклонился к нему:
— Как дела, Ирка? Хочешь пить?
Открыв глаза, Градец увидел, что он лежит на какой-то кровати под затененным торшером и над ним склонились Земан и Вильде. Ирка с трудом выдавил:
— Два билета на завтра на вечер... на «Берлинер ансамбль»...
— У него, наверное, температура. Бредит, — испуганно произнес Земан.
Вильде, однако, с ним не согласился:
— Да нет, непохоже, мыслит здраво... Что с билетами сделать?
— Прикрепите их булавкой... под левое первое сиденье... в третьем вагоне... в пятом по порядку поезде метро... на Темпельхоф...
Вильде ответил:
— Все сделаю! Будь спокоен!
Выйдя в антракте в фойе, публика еще раз услышала из репродуктора популярную песенку Мэкки Ножа из «Трехгрошовой оперы».
У акулы остры зубы,Нипочем их не сочтешь,У Мэкхита нож, как бритва,Только где он, этот нож? [4]4
Цит. по: Брехт Б. Трехгрошовый роман, М., 1984, с. 143.
Очевидно, постановщики стремились удержать зрителя в атмосфере спектакля.
Компания Хэкла прогуливалась в антракте, переполненная впечатлениями. Арнольд Хэкл был в одном из своих самых безупречных смокингов и седыми висками и бородкой с проседью скорее напоминал американского актера, чем представителя английской текстильной фирмы в западноберлинском заведении сомнительной репутации. Рядом с ним шла Ганка Бизова в великолепном вечернем туалете. Своей вызывающей красотой Ганка привлекала внимание всех мужчин. В целом это была интересная пара, будто сошедшая со страниц модных западных журналов. Третьим был доктор Салаба. Он чувствовал себя непомерно счастливым оттого, что имеет возможность сопровождать их. Хэкл предложил Салабе сигару, закурил сам и веселым голосом заметил:
— Это наиболее гениальная украденная комедия про воров, какие я знаю.
— Как, простите?.. — удивился доктор Салаба.
— Ведь эту пьесу написал англичанин, некий Хей.
Ганка не переносила его язвительного остроумия, которое он сегодня с особым удовольствием демонстрировал. Поэтому она мягко заметила:
— Оставь это, Арни, дорогой!
Однако Хэкл не позволил себя остановить. Наоборот, было похоже, что ему хочется выговориться именно при ней.
— Господин Брехт как писатель вообще смахивает на коммуниста. Что не украдет, того не имеет. И, как истинный марксист, все это теоретически обоснует. Пользуется тем, что создано другими... — Хэкл повернулся к доктору Салабе: — Точно так же, как у вас. Господин Гадек, мой английский шеф, мне рассказывал, как вы с естественной беззастенчивостью забрали у него в сорок восьмом году его фабрику.
У доктора Салабы перехватило дыхание. С такой жестокостью и язвительностью
— С твоей точки зрения, Арни, получается, что самый рьяный коммунист жил у вас, в Англии.
Хэклу нравились эти интеллектуальные споры с Ганкой, поэтому он отреагировал охотно и быстро:
— Кого ты имеешь в виду? Маркса?
— Нет. Шекспира, — с превосходством усмехнулась Ганка. Это показалось Хэклу немного нелепым, и он ухмыльнулся:
— Ого!
— Он тоже все сюжеты и завязки своих пьес, — элегантно расправлялась с ним Ганка, — заимствовал у других авторов. Главным образом, из античности. А написал он их много.
Хэкл шутливо поднял руки, сдаваясь:
— Никогда не выбирайте себе в возлюбленные чрезмерно интеллигентную женщину, пан Салаба, потому что она вас уложит на лопатки раньше, чем вам это удастся сделать с ней.
Ганка быстро взглянула на свои золотые наручные часы и с усмешкой сказала:
— В этом я не совсем уверена, Арни!
В квартире Хэкла над баром «Белые линии» как раз в этот момент лязгнула последняя задвижка в двери неприступного сейфа, и бронированная дверца открылась. Полутьму комнаты нарушало лишь мигание уличных неоновых ламп и свет фонарика Збышека Броневского. Фотограф даже вспотел от напряжения и спешки — ведь ему пришлось подпиливать ключи, полученные от Градеца. Из бара доносился пьяный рев Фанты, Бема и других членов персонала Хэкла, смех и визг манекенщиц. Они обычно устраивали такие грандиозные кутежи, карусели, как говорил Гонзулка, когда Хэкл уезжал куда-нибудь на вечер или на ночь. Броневский знал, что у него будут спокойные условия для выполнения этого опасного дела. И тем не менее он торопился. Конечно, он испытывал страх, так как ясно представлял себе, что бы с ним стало, если бы его здесь обнаружили. Броневский быстро обшарил ящики сейфа и в одном из них обнаружил наконец папку с надписью: «Летей», «Белые линии»...
Разумеется, Хэкл ничего не знал об этом и поэтому не понял суть реплики Ганки. Он наклонился, чтобы с любовью и смирением побежденного поцеловать ей руку. Пан Салаба рассмеялся. Благодаря последнему каламбуру Хэкла он мог наконец проявить свое остроумие.
— У нас говорят, — продолжая смеяться, сказал он, — что глупая девка в постели лучше всего: она хоть ни о чем не спрашивает!
Подобная шутка в присутствии Ганки была столь бестактной и неприятной, что Хэкл счел нужным выказать Салабе свое презрение. Он повернулся к нему спиной, как к пустому месту, и, ничего не говоря, нежно взял Ганку под руку.
— В целом ты, безусловно, права, милая. Это действительно замечательная постановка и замечательная пьеса. Здесь собрался цвет не только восточной, но и нашей, западной интеллигенции. Мне думается, это хорошо, что нас здесь видят.
Они прохаживались как двое влюбленных, а пан доктор Салаба покорно следовал за ними.
Хэкл раскланивался во все стороны. В то время было очень модно посещать театр «Берлинер ансамбль» на другом берегу Шпрее, так как в этом странном поделенном городе не было границы и сюда каждый вечер прибывали дипломатические машины, английские и французские военные, которые интересовались театром и искусством, — короче, там собиралась культурная элита двух миров. И это особенно вдохновляло Хэкла на упражнения в язвительном остроумии.