Белые Мыши на Белом Снегу
Шрифт:
– Слышу, слышу, - я тоже видел бывшую жену, но не считал, что она выглядит так уж плохо.
– Ты варенье будешь? Наша машинистка меня угостила, апельсиновое.
– А-а, это та, которая тебя усыновила, в конторе? Как она, родила?
– Да, у нее мальчик - тоже Эрик.
– Ну, надо же!
– захохотал Зиманский.
– Это любовь!
– Все бы тебе издеваться, - я вернулся и стал смотреть, как он раскладывает по полу какие-то сшивки топографических карт, плотные бумажные пакеты, пачки фотографий, топорик, моток электрического шнура, фонарь, несколько теплых
– Эрик, - он поймал мой взгляд, - а я тебя не стесню, если поживу какое-то время? Мне, видишь ли, пока некуда деться...
– Ради Бога, - я присел рядом с ним на корточки и взял в руки сложенную карту.
– Что это?
– Это...
– Зиманский посмотрел и усмехнулся, - это планета Земля. Планета, которой не существует. Сам не знаю, для чего я ее взял, мне эта карта и не нужна.
Я расстелил на досках пола огромное, закатанное в целлофан полотно:
– Какие-то части... Острова, что ли?
– Материки, - он весело засмеялся.
– Ты все такой же дремучий и дикий. У вас, конечно, своя география, но нельзя же не знать, что на нашей планете...
– Погоди!
– невольно перебил я.
– А твое письмо? Зачем ты это опять - "у вас", "у нас"...
– А письмо - это просто так, - Зиманский посерьезнел.
– Уж больно Хиля рвалась мир посмотреть, вот я и решил ее остудить немного. Боялся, дел натворит, потом не выкрутишься. Знаешь, Эрик, она ведь не побоялась бы тебя бросить, лишь бы увидеть место, где существует телевидение. Нашла, тоже мне, диковинку...
– Ну, она меня и так бросила, - я все еще разглядывал карту.
– А где наша страна?
– Во-от тут, - он очертил пальцем небольшой участок материка с полукруглым словом "Евразия".
– Значительная территория. Соседние страны гораздо меньше.
Я не верил ни одному его слову, но слушать было занятно.
– А вот тут - мы, - Зиманский обвел еще один участок.
– Видишь, как интересно? На первый взгляд выходит, что наши границы заходят друг за друга. Но это - не границы в обычном понимании, тут совсем другое... Карта старая, семидесятого года, по ней не видно, как все обстоит на самом деле. Тогда вас вообще не наносили, считалось как бы, что вас и в природе нет.
Засвистел чайник.
...
– А потом у нас на станции взорвалась бомба, - рассказывал он через несколько минут, старательно дуя в чашку, будто пытался загасить в ней пожар.
– Представляешь, заступаю утром на дежурство, и вдруг ка-ак даст!
– очнулся уже на газоне, башка разбита, кровища хлещет...
– Как это - бомба?
– удивился я, вспомнив рассказы северян о ядерных взрывах.
– Какая?
– Не знаю. Обычная бомба. Говорят, почти полкило тротила. Это вещество такое, взрывчатое. Серьезно станцию раздолбило, ни одного стекла, потолок в машинном зале обрушился, вся проводка к черту... Ты так не смотри, теперь это в порядке вещей.
–
– Террористы, - буркнул Зиманский, делая осторожный глоток.
– Хороший у тебя чай, вкусный.
– Ты погоди, какие террористы? Кто это?
– А черт знает. Ведь не поймали...
– он невесело улыбнулся.
– Сам знаешь, не пойман - не вор. Ну, а я, недолго думая, рюкзачок собрал и - огородами. Суматоха, паника, сигнализация воет... на меня дежурная даже не посмотрела, когда я пропуск свой в щель вставлял. Лицо знакомое - и ладно. Потом-то, ясно, спохватились, да только где ж меня искать?
– Так ты просто сбежал, что ли?
– Выходит, сбежал, - он погладил свою конопатую плешь.
– У меня вход только в первый сектор, но автоматика, как всегда, не работает, сам дверь отжал - монтировкой вон той. И бегом, аж пятки засверкали, - ему стало весело, и он заулыбался, вспоминая.
– Дней десять добирался, боялся в гостиницу зайти - вдруг у вас деньги изменились или что-то в таком духе. Потом обнаглел, конечно. Ничего у вас не меняется, вы - не мы.
Я положил ему еще варенья. Спать совсем расхотелось.
– Милый ты мой!
– Зиманский вдруг порывисто обхватил меня за шею и притянул к себе.
– Как же здорово, когда есть друг! Знаешь, как в стихах... "Когда есть друг, то безлюбовье не страшно нам, хотя и дразнит бес легонько по временам...". Это Евтушенко, - пояснил он на мой вопросительный взгляд.
– Для тебя пустой звук, а у нас он - поэт очень известный.
– А как дальше?
– "Бездружье пропастью не станет, когда любовь стеной перед обрывом ставит свою ладонь".
– Красиво, - я кивнул.
– И точно, наверное - если бы я знал, что такое любовь...
– Не грусти!
– Зиманский беспечно махнул рукой.
– У тебя в жизни хоть что-то вроде любви было, а я и этим похвастаться не могу. Не любят меня женщины, никого они не любят, кроме самих себя...
– Ну, начинается, - я выбрался из его неловких объятий.
– Еще один Ремез на мою голову...
Он вдруг насторожился:
– Что за Ремез?
– Он меня чуть не убил, на севере...
– Давай-ка, рассказывай. Знал я одного Ремеза, на редкость мерзкий тип...
Часов до шести утра я только говорил, а Зиманский - внимательно, навострив уши, слушал и удивительно напоминал при этом сову, я чуть не засмеялся над выражением его лица.
– Нет, это не тот, - наконец, вздохнул он, как мне показалось, разочарованно.
– Может, брат? Ты не в курсе, от кого твой-то обо мне узнал? Нет? Жалко. Хотелось проследить цепочку. И сильно он тебя отделал?
– Жив, как видишь, - я уже немного охрип от непрерывного монолога и снова захотел спать.
– Долго, конечно, отлеживался. Ему дали шесть лет, по максимуму, на урановых шахтах.
– А Тоня твоя - ну и сучка!
– искренне восхитился Зиманский.
– Перестань, - я безудержно зевал.
– Мне сейчас на службу идти, даже не представляю, как работать буду. Ты тут отдыхай, поешь что-нибудь, в холодильнике вроде колбаса осталась. Чаю попей. Я в шесть часов вернусь.