Белые Мыши на Белом Снегу
Шрифт:
– Может, не пойдешь?
– он поймал меня за руку.
– Сто лет не виделись!.. Хотя да, о чем это я. У вас же не принято работу прогуливать, все забываю.
Через силу проглотив кусок хлеба с маслом, я оделся, брызнул в лицо холодной водой из-под крана и заставил себя настроиться на долгий служебный день. Зиманский уже развалился спать на моей кровати и лишь помахал вслед, не вставая:
– Ты только не задерживайся, сразу приходи. Странно мне как-то здесь одному.
– Книжки почитай, - я тоже помахал и вышел.
Холодный ветер меня все-таки разбудил.
Ни на что не похожее чувство овладело мной по пути, в автобусе с раскрашенными ледяным кружевом стеклами. Я, конечно, и не думал куда-то сообщать о возвращении Зиманского, но - если поверить его словам - выходило, что он сбежал из своего прекрасного "другого" мира сюда, к нам, и это означает - у нас лучше! Если бы можно было с кем-то поделиться этим открытием, я немедленно крикнул бы на весь свет: ура, наша страна вновь победила, мы - самые, самые, самые!..
Хиля, наверное, сказала бы: "У тебя очередной приступ патриотизма, котенок", а я был просто счастлив, без ярлыков.
День тянулся медленно, но все же истек, и, войдя в свою квартиру, я увидел с удивлением, что Зиманский до сих пор спит. Он и не вставал, чайник, продукты на полках холодильника - все осталось нетронутым. В беспорядке валялись на полу вещи, так и не разложенные по местам. Как же он, должно быть, устал за свой долгий путь, что умудрился проспать целых десять часов?
На цыпочках, чтобы не мешать, я собрал себе ужин и уселся с книжкой (пусть говорят, что читать за едой вредно), но тут он застонал и открыл глаза:
– О! Ты что, не пошел на работу?.. Который час?
– Четверть седьмого.
– Надо же, как я...
– Зиманский сел на кровати и потер опухшее лицо.
Потом он жадно ел сваренные мной макароны, пил в огромных количествах чай и говорил, говорил - его будто прорвало после долгого молчания.
Так у нас и пошло. С собой Зиманский привез двухлитровую банку чистого спирта; каждый вечер он разводил его водой пополам с вареньем и пил, как компот, ни на минуту не переставая рассказывать.
То, что я услышал от него, было неправдоподобно, но захватывающе, как интересная книга или фильм ужасов с призраками и летающими гробами - я слушал, открыв рот, хотя и не верил почти ничему из этого бреда сумасшедшего.
А как можно было поверить? Он говорил о странных вещах: о курсе какого-то "доллара", который все время то растет, то падает, о бесконечных гражданских войнах, о "наркотиках" и ужасной болезни, скосившей уже не одну тысячу человек, об убийствах и похищениях людей, о "мафии", русской и не русской, о нечестных политиках, о двух жилых домах, взорванных в центре огромного города, и жителях других домов, вынужденных охранять по ночам свои жилища, о разрушенном бомбой подземном переходе, о "ночных бабочках", о "нелегалах", о целом автобусе с детьми, которых бандиты взяли в заложники, об "экологической катастрофе" и озоновых дырах, о "клонировании" людей и загадочной овечке по имени Долли...
У меня начинала болеть голова, и тогда Зиманский резко менял тему.
– Дорогой Эрик!
– сердечно улыбался
– Ты даже не понимаешь, что счастливы вы только потому, что ни черта не знаете! Ни черта! Вы - подопытные кролики, микробы, которых поместили однажды в питательную среду, защитили пару диссертаций и позабыли о вас, а вы, милые, неожиданно начали в этой среде размножаться, целый мирок выстроили и никого теперь в него не пускаете! Ядерное оружие у вас есть, никаких мораториев на его использование вы не подписывали, черт вам не брат - конечно, вас боятся. Ой, как боятся! Даже не вас, а того одного, кто стоит над вами. Ты знаешь, как его зовут? Не знаешь? И я - не знаю! Но ладно - я, а тебе это просто неинтересно, вот в чем вся суть!..
Я вежливо кивал, надеясь, что он прекратит, наконец, фантазировать и поговорит со мной нормальным языком. "Отец" учил: надо дать человеку выговориться, он сам скажет все, что надо. Но из Зиманского извергался неистощимый поток слов, в которых он захлебывался сам, как в снежной лавине:
– Сказать, почему тебя не интересует глава твоего государства? Да потому, что тебе хорошо, сукин ты сын, ты молишься на свой гимн, на свой серп и молот, и ни хрена больше тебе не надо! Несчастное ты мое социалистическое чудо! Как я тебе завидую!
– А что тебе-то мешает?
– Знание!
– он наливал себе новую порцию пойла.
– Кто такой пессимист? Это оптимист, который слишком много знает!.. Однажды, когда наши деятели доберутся до вас, ты, беззащитная ромашка, первым сломаешься на этом. И мне будет тебя от души жалко. А они ведь доберутся, у вас же целый нетронутый оазис здесь!
– Ты имеешь в виду войну?
– я чувствовал не страх, а лишь раздражение.
– А кто ее допустит?
– Господи, не будет никакой войны, просто в один прекрасный день не я, а совсем другие люди отожмут монтировкой сломанную дверь и хлынут сюда скопом, как саранча!
Такие разговоры меня злили, и тогда он менял тему снова:
– Ну хорошо. Скажи, ты считаешь себя свободным?
– Конечно.
– Да нет, именно себя, лично! Как человека! Не понимаешь?.. Ну, делал ты хоть раз что-нибудь по своему желанию, а не потому, что так положено в обществе? Что ты плечами пожимаешь? Эрик, родной, да ты просто не представляешь, что такое свобода. Ты счастлив?
– Сейчас не очень, особенно когда ты заводишь свою шарманку.
– А ведь все взаимосвязано. Счастье - это свобода. Свобода выпустить себя из себя. Ну, как в детстве, когда ты взял и поджег сарай. Тебе этого захотелось, и неважно, что это плохо. Это свобода, вот и все.
Я устал. Странно как-то - устать от человека за такой короткий срок, всего за пару недель. Но он измучил меня неимоверно, до тоскливой боли в сердце, особенно своей пресловутой "свободой", на которой его окончательно замкнуло.
– Да ты попробуй хоть раз поступить не по шаблону!
– сказал он мне утром последнего, решающего дня.
– Попробуй сделать так, как хочется. Побудь плохим, неужели тебе ангелочком быть не надоело? Тебя так и будут бить, такого вот хорошего... Хороших никто не любит.