Белые птицы детства
Шрифт:
— Ступай, ступай сюда, бандюга, — толстый обветренный палец лениво шевелится как бы отдельно от здорового усатого дядьки, и Серёжа, заворожённо глядя на этот палец, медленно подходит к сторожу.
— Ну так шо ты, хлопчик, в садуви робыв? — строго спрашивает дядька и, сильно оттянув ворот Серёжиной рубашки, смотрит на яблоки. — О-о! Я бачу, хлопчик, ты дюже гарно поробыв.
Сторож дёргает рубаху вверх, и яблоки, стукаясь о Серёжины колени, сыпятся на землю, неохотно раскатываясь по усталой траве. Серёжа глубоко вздыхает и думает, что сейчас его поведут в тюрьму. Но сторож, неожиданно
— Да ты где их набрал-то?
— Там, — Серёжа машет в глубину сада.
— С земли?
— Да.
Сторож покашлял, смущённо покрутил ус и пояснил Серёже:
— Что-то я до тебя не припомню, чтобы ваш брат, хлопчики, яблоки с земли подбирали... Н-да... А зачем тебе яблоки? Да ещё столько?
— Сколько? — не понял Серёжа.
— Полна запазуха. — Сторож опять перешёл на родной язык: — Чи дома яблук нема?
— Я в больницу иду, — объяснил Серёжа, — к маме.
— Звиткеля же ты будешь?
— Что?
— Где ты живёшь? — Сторож осмотрелся и, потянувшись, сорвал большое розовое яблоко и протянул его Серёже. — Кушай, хлопчик.
— Я уже ел, — признался Серёжа. — Мы в Курортном живём, у дяди Феди.
— Это якого же Хведи?
— Тухачёва.
— Хвёдора Яковлевича Тухачёва? — Сторож сильно чешет в затылке, хмурится и вдруг решительно говорит: — А ну пишлы до мени. Я тоби сливами угощу. Что же ты мне сразу не сказав за дядю Хведю?
— Нет, — мотает головой Серёжа, — мне к маме надо.
Дядька думает, потом обрадованно говорит:
— Так ты назад же будешь возвертаться? Во! Так и заходь до мени. Вон, — он протянул руку, — бачишь, хибара? Так то моя хибара и е. Розумиешь?
— Я пойду. — Хохол говорит очень быстро, и Серёжа почти ничего не понял.
— Тю-ю, — догадался сторож, — ты же нашей мовы не разумиешь... Я кажу, я говорю, ты как обратно будешь идтить, так до меня и заходь. Понял? А дядьке свому от дядьки Васыля поклон передай. Мы с ним вместях партизанили. Разумеешь? А яблочек бери, сколько надо — столько бери. Разве будемо жалкувать для больных. И назад пойдёшь — тоже бери. Да ведь ты и хлопчик смешной, у нас з полу яблуки для животин збирают, а ты до больницы набрав.
И сторож, взяв Серёжу за руку, обходит с ним несколько яблонь. Выбирая самые спелые и крупные плоды, он ловко сбивает их палкой, и уже вскоре яблоки некуда девать.
— Хватит, — Серёжа смущённо улыбается, — больше не надо.
— Добре, — соглашается дядько.
Он провожает Серёжу до высоких ворот и на прощание даёт ему ещё одно, самое большое, яблоко.
— Это тоби, — говорит сторож и, похлопав Серёжу по плечу, легонько подталкивает его на дорогу. — Так ты заходь до мени. А дядьке Хвёдору поклон. Скажешь, дядька Василь из Белогорска передавав, он знает...
— Хорошо. — Серёжа уже далеко, но странный дядько всё ещё что-то кричит и кричит, поглаживая усы и добродушно улыбаясь.
Серёжа оглядывается, машет рукой и громко кричит в ответ: — Спаси-ибо!
А через несколько минут он уже входит в Белогорск, ещё издалека разглядев белую двухэтажную больницу на горе.
— Мальчик, тебе кого надо? — спрашивает
— Маму, — тихо отвечает Серёжа.
— Какую маму? — улыбается красивая девушка в белом халате.
— Да это же Лидии Ивановны сынок, — говорит пробегающая мимо няня, — из второй палаты.
— А-а. — Что-то меняется в лице девушки, она уже не улыбается и ямочки на её щеках исчезают. — Сейчас кликну... Тебя как зовут?
— Серёжа.
— Ты подожди здесь, Серёжа. Сейчас мама придёт.
И Серёжа почему-то хмурится и низко опускает голову. Ему кажется, что девушка с ним говорит, как с совсем маленьким, несмышлёным, а он уже закончил три класса и осенью пойдёт в четвёртый. Но уже в следующее мгновение он забывает обо всём этом, потому что в коридоре появляется мать, и Серёжа впервые замечает, как сильно изменилась она. И впервые он с криком не бежит к ней, а удивлённо и встревоженно смотрит, как она, высокая и прямая, в сером больничном халате, подходит к нему. Она подходит, и он молча прячет лицо в серый больничный халат, сильно пропахший карболкой, и непривычные слёзы жалости к всегда строгой и большой матери неожиданно горячо просыпаются из его глаз.
— Как ты повзрослел, — тихо говорит мать и гладит его сухой ладонью по русым волосам. — Пойдём на улицу.
Они выходят из больницы и садятся на красную скамью под широкой старой грушей. Жара спала, здесь, на горе, дует лёгкий ветерок, и сидеть на скамейке после душного дня приятно и очень хорошо.
— Это кто же тебя одного отправил? — спрашивает мать.
— Никто... Я сам.
— Вот как... А где ты деньги на автобус взял?
— Я без денег, — отвечает Серёжа, виновато отворачиваясь в сторону, — пешком.
— Пешком? Один?! — мать сильно удивилась, но, против ожидания Серёжи, ругать его не стала. — Как же ты дорогу нашёл?
— А чего её искать. Она сама идёт, идёт, и прямо сюда.
— Но дома-то хоть кто-нибудь знает о том, что ты пошёл ко мне?
— Нет.
— Вот что, Серёжа. — Мать встревоженно повернула его к себе и внимательно посмотрела в глаза. — Сейчас же дай мне слово, что больше никогда ко мне один приходить не будешь. Ни на автобусе, ни пешком. Слышишь?
— Да.
— Даёшь ты мне такое слово?
— Да, мама... Я больше не буду один ходить к тебе.
— Ты всё-таки ещё маленький, Серёжа, — вздыхает мать, — для таких путешествий. Я знаю, тебе скучно там, но потерпи немного. Скоро приедет твой отец, и вы будете приходить вместе. Хорошо?
— А когда он приедет? — Глаза у Серёжи радостно заблестели.
— Скоро, Серёжа, скоро... А что это у тебя за пазухой? — наконец-то замечает мать непомерно раздувшийся Серёжин живот.
— Яблоки! — вскакивает Серёжа. — Яблоки, мама, для тебя.