Белые трюфели зимой
Шрифт:
— Так. Послушайте, пожалуйста. Я не стану этим сельдереем ничего обвязывать, я не стану ничего рубить и ничего не стану класть в кастрюлю!
— Тут совершенно не о чем беспокоиться. Мы все равно потом этот сельдерей вынем. Он просто добавит аромату бульона дополнительный оттенок.
— Спокойной ночи, — сказала Сабина, снимая с себя поварскую куртку.
— Вы слишком придирчиво отнеслись к тому, что этот сельдерей оказался староват, и меня это, пожалуй, даже восхищает, однако…
Сабина сунула ему поварскую куртку и заявила:
— Я ухожу.
— Почему? Но
— Не имеет значения ни для кого, кроме вас. А мне всю эту неделю удавалось поспать не больше трех часов за ночь. И завтра — хотя это понедельник, мой единственный свободный день, и я могла бы посвятить его самой себе, — я опять-таки не смогу выспаться, потому что оба они, и мадам, и месье, умирают, а я единственный человек в доме, не считая наглой сиделки и совершенно тупой домработницы, кто хоть как-то поддерживает порядок и готовит еду. Тем более в конце недели этот дом снова наполнится толпой голодных, вопящих, ссорящихся друг с другом детей и внуков, якобы убитых горем, и они будут требовать, чтобы я повсюду появлялась одновременно. Нет, у вас я готовить не желаю. Я пришла есть.
Оба так и стояли на кухне, не зная, что сказать, и настороженно глядя друг на друга, удивленные тем, что вдруг открылись с такой стороны, с какой вовсе и не собирались открываться. В наступившей тишине было слышно, как оркестр в «Гранде» играет вальс — не для них, для кого-то другого.
— Зачем же вы продолжаете работать на вилле «Фернан»?
Его вопрос удивил Сабину. Она могла уйти; это правда. Она даже подумывала о том, чтобы уйти. Ее отец, конечно, рассердился бы, но он всегда сердился, так что это не имело значения. И все-таки уйти она почему-то не могла.
— Не знаю. Может, потому что мне больше некуда идти.
— А может, вы их просто любите?
— Платят-то они мне не слишком много.
— Значит, любите. Как любите и меня.
— Что-то уж больно вы самонадеянны!
— Да, я очень самонадеянный тип. А на кухне виллы «Фернан» совершенно необходим телячий бульон. Ну, и что же вы теперь будете делать?
Сабина слишком устала, чтобы продолжать стоять. Она села на стул и принялась надевать свои красные туфли.
— Вы же не можете прямо сейчас уйти, — сказал Бобо.
— Могу. И ухожу, — сказала она, но не двинулась с места.
— Но почему?
— Почему? Вы понятия не имеете, да? Возможно, именно по этой причине вы в таком почтенном возрасте до сих пор не женаты, хотя внешне вы довольно привлекательны!
— В почтенном возрасте? Я что, так стар?
— Да.
— Я как-то не замечал.
— Это потому, что вы вечно что-то готовите. Покажите-ка мне ваши руки.
Он, точно ребенок, вытянул перед собой руки. Сабина внимательно их осмотрела.
— Видите, какие они красные, воспаленные? — Она поднесла его руки к губам, и ему на мгновение показалось, что сейчас она их поцелует. И она поняла, что ему так показалось. Однако она просто обнюхала его руки и заявила: — Лук, чеснок, сельдерей!
— Теперь вы свои покажите.
Сабина показала.
— У меня то же самое, — сказала она.
Бобо взял ее руки в свои, улыбнулся, поднес к губам и стал
— Честно говоря, я не слишком удивлена, что у вас нет жены.
— А может, у меня была жена, но сбежала?
— Вот это уже похоже на правду. Вы ведь только о еде и можете говорить.
Сабина нежно отняла у него свои руки и снова принялась распускать волосы, стянутые узлом на макушке, но он схватил ее за запястья.
— А вы? Разве вам ночью не снятся разные блюда?
— Non, — сказала она, и это была чистая правда, но ей почему-то вдруг показалось, что она лжет.
— В таком случае извините меня. Я вел себя совершенно недопустимо, я перешел все границы. — И он еще раз сказал: — Простите.
И снова поцеловал Сабине руку, но на этот раз так, как целуют руку своей тетушке, старой деве. И сразу же отпустил ее.
Она видела, как сильно он устал. И легко могла себе представить, как болят у него ноги от бесконечного стояния за кухонным столом — у нее они, во всяком случае, болели. И поясница тоже. А ее больная, укороченная нога порой болела так, что она просто уснуть не могла, даже когда у нее было время для сна. И еще она подумала, что мадам Эскофье была права, сказав, что у Бобо цыганские глаза. В те времена цыган в Монте-Карло было полным-полно. Они отовсюду туда бежали. Если немцы вновь возьмут верх, все эти цыгане погибнут. Если не сразу, то вскоре.
— Ведь за пределами этой вашей кухни — целый огромный мир! — воскликнула Сабина.
— И это поистине ужасное место. Готовя еду, мы познаем совершенство: мы можем к нему прикоснуться; мы можем даже сами создать его. И в этот миг мы уподобляемся богам. Как же можно не мечтать о своем собственном рае?
Оркестр в «Гранде» заиграл вальс Шопена, и Сабине показалось, что они с Бобо оказались внутри какого-то американского фильма, и весь мир вокруг них вдруг стал черно-белым, как в кино. Легкая улыбка скользнула по лицу Бобо — точно облачко дыма. И Сабина подумала: а ведь ему, наверное, очень хочется сейчас вернуться в «Гранд», в свою огромную кухню, полную всевозможных совершенств, которую он содержит в безупречном порядке, в свой собственный рай, а не оставаться с нею здесь, в этой пыльной квартире. Ей вдруг стало ужасно жаль мадам Эскофье.
— А вам в вашем раю не одиноко? — спросила она.
— Эскофье говорит, что нашему раю недостает лишь определенной респектабельности.
— А вы сами что говорите?
— Там, конечно, есть женщины, однако…
— Вот именно. Однако.
Далекий оркестр умолк. И Сабина сказала:
— Мне пора идти.
Тихонько булькавший на плите pot-au-feu, аромат свежеиспеченного хлеба с оливками и розмарином, солоноватый морской воздух, приносивший из сада аромат лаванды, — все это обещало столь многое! Оба стояли, всматриваясь друг другу в глаза и пытаясь увидеть там то ли ложь, то ли правду, то ли проблеск надежды, то ли искру какого-то чувства.