Белые волки. Часть 3. Эльза

Южная Влада

Вот так и получилось, что в большую книгу исчисления чудес через пару месяцев внесли еще одну легенду о святой Терезе и свечей в канделябре перед ее изображением значительно прибавилось.

С возрастом Ирис все больше скучала по матери. Иногда тяжело без доброго совета, без той, кому можно уткнуться в колени и выплакаться, как она привыкла делать в детстве и юности. Так она, отдавшая многие годы преподавательской деятельности и совсем не любившая медицину, и начала лечить. В конце концов, ей столько дано, такая невероятная сила сокрыта в руках и в крови, что одной каплей больше, одной меньше — хуже не станет.

Мать, помнится, корячилась, растирала в ступке травки, делала

отвары, шептала заклинания, жертвовала здоровьем, когда лечила, а Ирис достигала такого же результата легким взмахом руки. Мать после приемного дня едва ли не пластом лежала — Ирис уставала скорее от бессонной ночи, чем от работы. Она равнодушно смотрела в спящие или плачущие от радости лица тех, к кому присаживалась на больничную кровать: для них это событие, для нее лишь повод вспомнить, какой была мама. Они целовали ей руки, она сожалела о том, что когда-то в нужный момент не нашла такой силы, чтобы исцелить родную кровь. Не жила мать в такой роскошной резиденции, как Ирис сейчас, не служили ей толпы слуг, не подносили лучшую еду и напитки. Как бы она порадовалась. Хотя за Ирис она бы порадовалась больше: всю жизнь мечтала, чтобы ее детка выбралась из нищеты.

Иногда Ирис тоже хотелось дочку. Маленькую девочку, с которой бы она разделила тысячи женских секретов. Воспитывать сына — это другое. Он — мужчина и мыслит по-мужски, а уж такой сын, как у нее… вообще отдельный разговор. Но дочка, крошка, которую можно учить и наставлять, делиться с ней житейской мудростью… Чтобы Ирис ей посоветовала? Не люби, сказала бы она, пожалуй. Не люби никого и никогда, кроме своего ребенка. Делай так, как делала моя мама. Не становись такой, как я.

Молоденькая санитарка, которая таскалась за Ирис по коридорам госпиталя и что-то фанатично шептала, вызывала у нее снисходительную улыбку, а уж когда верховный служитель темпла на одной из церемоний показал ей свежую запись в большой книге исчисления чудес — та едва не расхохоталась. Но развенчивать миф не стала. Человечеству нужно во что-то верить, особенно, если оно стоит на пороге гибели. И эту гибель принесет им ее сын.

Она видела это в сумеречном мире за секунду до того, как пронзила себя ножом. Темный бог показал ей свой замысел, зная, что ей от него уже не отвертеться и теперь можно раскрыть все карты. Ирис видела погруженные во мрак и вечную стужу улицы Цирховии, недолюдей-недоволков, заполонивших столицу. Они сношались между собой, как животные, порождая новых чудовищ, и рвали чужую плоть на части, питаясь ею по-звериному, и всеми ими правил ее сын. С той секунды, как первый бог раскололся на две половины, темная мечтала только об этом. А все из-за чего? Из-за любви. Из-за того, что он полюбил женщину и хотел отомстить всему человеческому роду за то, что она выбрала их, а не его. Так же, как светлая половина бога со смирением приняла свою участь и выбор любимой.

Время у богов течет не так, как у людей, вечный спор двух частей одного целого подходит к концу только теперь, а Ирис… она лишь пешка в многоходовой партии, и только. Поначалу ей нравился сладкий вкус мести на губах, и она утешалась им, но со временем он смазался и растворился, утратив былую привлекательность. И ей так не хватает мудрого совета мамы.

Из госпиталя она обычно уходила через сумеречный мир — и не существовало ничего, чтобы Ирис ненавидела больше. Этот вечный полумрак, тишину, отсутствие запахов и красок. Если бы мир мертвых существовал, он бы был таким, но мертвые просто исчезают, упокаиваются навечно и их нога не ступает в мир двух богов. Нет, высшие существа предпочитают окружать себя живыми, а Ирис приходится пользоваться им для своих нужд.

На этот раз в сумеречном мире она натолкнулась на ведьм. Темноволосая Роза, пухлая и бойкая на язык, едва склонила голову при виде госпожи:

— Тебя не было на общем собрании, Ирис.

Хозяин очень сердился.

— Молчи, дура. Не смей разговаривать в грубом тоне с матерью Хозяина, — тут же зашипела на нее белокурая Маргерита — та самая Маргерита, что когда-то и привела Ирис сюда. Она одернула подругу и сама склонилась в гораздо более почтительном поклоне: — Простите, госпожа.

Ирис едва взглянула на них и пошла дальше, не удостоив и словом. Они боятся ее сына и мечтают о нем и, кажется, совсем не переживают о цене, которую платят темному богу за возможность разгуливать здесь. А она с ума сходит от этого бремени.

Изменив первоначальные планы, она открыла дверь в другом месте и вышла где-то в дарданийских горах, в глухой темной келье, освещенной слабым огоньком почти догоревшей свечи. В исхудавшей, практически бестелесной простоволосой женщине, одетой в грубую рубаху и явно простоявшей всю ночь голыми коленями на каменном полу, с трудом угадывалась благородная лаэрда. Любовь калечит всех без разбора — стоит лишь взглянуть, что стало с Ольгой, которая тоже ради мужчины жертвовала детьми.

Та при виде нежданной посетительницы тоненько вскрикнула, упала на спину, отползла к стене, выставив перед собой руки в защитном знаке. Глаза подернулись пленкой безумия, губы затряслись, рубаха съехала на одно плечо, обнажив застарелые и свежие рубцы от плети. Колени в синяках, босые ступни давно огрубели. Ирис постояла некоторое время, возвышаясь над ней в молчании и вслушиваясь в глухое бессвязное бормотание, затем со вздохом откинула капюшон, дернула полой плаща, огляделась — подходящей мебели тут не нашлось — и присела на край узкой деревянной кровати, покрытой лишь тряпочным одеялом.

— Погляди на себя, — тихо сказала она без всякой злобы. — Мы ровесницы, но ты — совсем старуха.

Ольга пялилась на Ирис выцветшими глазами и продолжала шевелить бескровными губами. И правда, старуха. В волосах седина, кожа отдает болезненной синевой, ногти на руках и ногах пожелтели. Сырость, затхлый воздух келий и скупое солнце дарданийских гор убивают ее постепенно, защитная магия в крови уже не справляется, не восстанавливает здоровье. Ирис вспомнилась другая волчица, сидящая в белом платье в саду и окруженная бабочками. Собственный сын желал ей смерти, а она не понимала этого. А Ирис — понимала. И спасла ее — а себя погубила.

— Знаешь, в чем-то я даже восхищаюсь тобой, — призналась она вслух. — Ты сделала то, что я так и не сумела. Ты разлюбила его.

Ольга замерла. Ужас в ее глазах никуда не делся, но бормотать она перестала и, казалось, начала прислушиваться к тому, что толковала ей ослепительно красивая женщина в дорогом плаще, которая никак не могла оказаться настоящей. Только не здесь, не в этом месте, куда давно не пускают посетителей.

— А ведь мы с тобой не такие уж и разные, — покачала головой Ирис, и ее длинные, темные и густые волосы шелковой пеленой заскользили по плечам. — Могу поклясться, что в детстве мы мечтали об одном и том же: о прекрасном принце, который появится и превратит нашу жизнь в сказку, о доме, полном детей, о супружеском счастье, о вечной любви. Простые мечты, которыми грезит каждая маленькая девочка.

Она невесело рассмеялась.

— А ты чувствовала то же, что и я? Как он ходит из моей постели в твою и обратно? Как ты занимаешься с ним любовью и думаешь о том, что на его коже остался след моих духов? Носишь его ребенка и знаешь, что точно так же он делал детей и со мной? Из себя вон лезешь, чтобы казаться идеальной, чтобы доказать ему, что пора остановиться, пора сделать окончательный выбор, что это ты — его женщина, а все остальные — ошибка. Постоянная ревность гложет изнутри, постоянные попытки сравнения, с кем ему лучше — с тобой или со мной? — Ирис наклонилась вперед, сверкая в полутьме глазами. — А его все устраивало, правда? Ему и так было хорошо.