Белые волки. Часть 3. Эльза

Южная Влада

— Радуйся, что они еще не пришли за расчетом, — утешил Оскорбленного Отца Димитрий, — тебе все равно нечем им платить. Твои счета пусты.

Сокрушенный Горем Отец молча пнул журнальный столик красного дерева и пошел дальше по кругу.

— Как же мы будем платить за лечение Эльзы? — опомнилась Неравнодушная Мать. — Ее продержат в госпитале еще как минимум неделю…

— Засудим этого ублюдка, — злобно прищурился Страдающий Отец. — Как он только посмел поднять свою грязную лапу. Считает, что раз сбежал с места преступления, то не будет пойман? Нет, я определенно добьюсь того, что его семья

мне по всем счетам заплатит. Их домишко пойдет с молотка, а сам он на эшафот у меня отправится.

— Ты не сможешь этого сделать, — не без удовольствия поспешил его разочаровать Димитрий. — Потому что поднял грязную лапу не он, а я.

Благородная Мать вздрогнула и в ужасе на него посмотрела. Ну наконец-то, хоть что-то смогло вывести ее из ступора.

— От того, что вы будете делать вид, что меня тут нет, я сам собой не исчезну, — пожав плечами, напомнил Димитрий. — И оставьте уже парня в покое. Иначе я приду на суд и дам показания о том, как все было. Как я преследовал свою сестру и лишил ее невинности. Наше прекрасное аристократическое общество будет еще в том шоке. Так и представляю заголовки утренних газет.

Перепуганная Мать побледнела и прижала платок к лицу, а Загнанный в угол Отец соизволил остановиться и обратить на отпрыска свое высокое внимание.

— Да кто тебя будет слушать? — прошипел он, брызгая слюной.

— А кто не будет? — почти развеселился Димитрий. — Кому больше поверят: какому-то безобидному мальчишке, у которого отец — герой посмертно… или МНЕ?

Вопрос был риторическим, и все понимали, что он не требует ответа.

— Чего ты добиваешься? — заорал Проигравший Отец.

К этому вопросу Димитрий заранее подготовился.

— Место в парламенте, — принялся он загибать пальцы, — которое один старый козел мне добровольно уступит, потому что его время давно пришло. Свое имя, свое наследство… то, что еще осталось в драгоценностях и долгосрочных выплатах по паевым долям матери. — Он криво ухмыльнулся. — Любящих маму и папу. Бонусом.

— Этого не будет. Этого не будет, — Раненый в самое сердце Отец затряс головой так, словно его хватила кондрашка.

— Повторяй себе это, — не стал спорить Димитрий, — самовнушение успокаивает и помогает смириться.

На скулах Разгневанного Отца заиграли желваки, но вместо того, чтобы развивать дискуссию с сыном, он повернулся к жене и ткнул в нее пальцем:

— Это все твое воспитание. Ты даже со слугами справиться не могла, а уж с детьми — тем более. Бесполезная дура.

Ольга уронила лицо в ладони и жалобно заплакала, вздрагивая округлыми плечами.

Димитрий поморщился, ощутив, как саднит слева. Ему самому бы тоже не помешал доктор — хотя бы тот эскулап с маслеными глазками наркомана и волшебным саквояжем со шприцами, которого притаскивал из темпла Ян — но посылать кого-то за ним было лень. К тому же, как всегда после срыва, накатило полное внутреннее опустошение, ненависть и отвращение к самому себе, будто душа вся выгорела, превратившись в безжизненную пустыню, и эта слабость, тяжесть в груди и перебои в работе сердечной мышцы казались вполне заслуженной карой. Может быть, даже слишком мягкой карой. Но боги любили его и никогда не наказывали полной мерой, чтобы он ни натворил.

От этой мысли стало смешно,

и Димитрий решил, что раз он такой любимец богов, то и вовсе обойдется без лечения. Слабость и головокружение у него от того, что во рту уже давно и маковой росинки не было. Он оставил Безутешных Родителей горевать над своим новым положением, кое-как поднялся из кресла и побрел, опираясь на свою многострадальную трость.

Так как кухарка сбежала вместе с остальными слугами, пришлось довольствоваться холодными закусками. Прямо пальцами он поел с тарелки немного вяленого мяса, отыскал кувшин с молоком и принялся пить из него. Из-за слабости руки дрожали, и молоко потекло по уголкам рта, проливаясь на грудь.

— Мерзкий выродок, — послышалось в спину ворчание Несломленного Отца.

— Угу, — согласился Димитрий, не отрываясь от питья.

— Убирайся из моего дома.

— Не-а, — он поставил кувшин на место и очень не по-благородному вытер губы рукавом. Учитель по этикету, который наставлял его в детстве, помер бы на месте, увидев подобное. — Это мой дом, папенька. И никто меня отсюда не прогонит.

— Тогда мы уйдем, — встал в позу Талантливый Отец. — Мы все. Мы покинем это проклятое место.

— Ну-ну, — махнул ему в знак согласия Димитрий. — Валяйте.

Семейные драмы его смертельно утомили, после еды организм срочно требовал сна. Он почти не спал прошлой ночью, ворочаясь на узкой кровати в своей прежней комнате, бесконечно ощущая в ноздрях запах крови и слушая плач матери и гневную поступь отца. Как же все поменялось с тех пор, как он ушел из дома. Теперь они не находили себе места ночью, а он лежал и слушал их.

Но все же, прихрамывая мимо отца к порогу, он задержался на минутку, чтобы добавить:

— Еще раз заорешь при мне на мать — убью. Давно мечтаю это сделать.

Глаза у Виттора расширились до размера блюдец, и в них читалось то, что и хотел видеть его сын. Бесстрашный Отец его боялся, и это было хорошо.

В холле он в задумчивости постоял перед лестницей, ведущей на второй этаж — массивное творение из мрамора и дорогих ковров, по которому так не хотелось взбираться ползком и лететь потом вниз, не осилив последних ступеней. Плюнул и отправился в комнаты для слуг. Отыскал в каморке прачки стопку чистого белья, вернулся в гостиную и постелил себе на диване. А Страдающие Родители пусть поищут другое место для страданий.

В ночной тиши его тренированное тело проснулось так, как и было приучено просыпаться: размеренное дыхание не сбилось, ресницы не затрепетали, ни один мускул не дрогнул. Он спал секунду назад — а теперь бодрствовал с закрытыми глазами, чутко прислушиваясь к чужаку у постели. Впрочем, уже стало понятно по запаху, что это его мать, и Димитрий осторожно приподнял веки.

Ольга сидела перед ним в простом домашнем халате и с длинными распущенными по плечам волосами, такая, будто только сама поднялась с кровати. В полутьме она казалась совсем молодой, гладкая молочная кожа тускло лоснилась, в серебристых глазах застыла печаль. Она сидела и смотрела на сына сверху вниз, как мраморная статуя, как сошедшая с небес богиня, а он лежал перед ней в той же позе, уткнувшись щекой в подушку, обхватив себя руками и затравленно выглядывая из этого своего убежища.