Белый Бурхан
Шрифт:
Пунцагу не нашлось верблюжьего седла, и ему пришлось сесть на осла, пристроившись в самом хвосте каравана. Уплывали стены дацана, шла к концу сто девятая луна его жизни за ними, а впереди был длинный путь и полнейшая неизвестность.
Глава шестая
ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ
Бабый страдал уже больше недели. И конца его страданиям пока не предвиделось. Впрочем, страдания — тоже дар судьбы и воля неба! А главные заслуги человека, живущего на земле, просты и доступны: чтение молитв, соблюдение постов, постройка религиозных сооружений, щедрые подношения монахам
Буряты — народ добрый и никогда не бросят путника в беде. Но сейчас начало лета, и скотоводы со своими стадами ушли в горы, где иссушающее солнце еще не выжгло травы и набегающий с горных вершин холодок отгоняет слепней и они меньше беспокоят скот. Но идти по горам — удлинять путь, Бабыю же нужна самая короткая дорога. А самая короткая дорога — на Хилок. Там отдых и второй отрезок пути на Ургу. От Урги до монастыря «Эрдэнэ-дзу» рукой подать. Но кто его ждет в знаменитом дацане? Сричжанге Мунко не успел сказать главного…
Тропа исчезла на каменной осыпи. Как идти? Через осыпь или в обход ее? В обход — легче, но кто скажет Бабыю, на сколько верст тянется эта осыпь, где ее конец и начало? Махнув рукой, он обреченно полез вверх… Сыпались камни из-под ног, каждый шаг давался с трудом, да и дыхание перехватывало все чаще. Бабый — книжный человек и привык путешествовать от шкафа с книгами к столу и от стола к шкафу с книгами! Ну, вот и вершина… Бабый перевел дух, прислонился спиной к чахлой сосенке, растущей на вершине бугра, огляделся.
Осыпь заканчивалась у него под ногами, а дальше шла изгородь из жердей, маячили какие-то постройки, остро пахло кизячным дымом. Значит, он все-таки вышел к человеческому жилью, достиг цели! Это было большой удачей. На той скудной еде, что у него в торбе, до Урги не дойти.
Теперь Бабый осмотрелся более спокойно. Бревенчатый летник, зимник, амбар, постройки для скота. В таком поселении мог жить и русский раскольник с семьей, и оседлый крещеный бурят. С русскими, да еще раскольниками-семейскими, Бабыю общего языка не найти, хотя он и говорит по-русски. Напиться путнику не дадут, собаками потравят! Оглядеться надо, подумать, взвесить все. Но голод путал мысли — желудок всегда о теле беспокоится, а не о душе. Да и что он потеряет, толкнув дверь чужого жилья?
Сдвинув одну из жердей ограды и перешагнув через другую, Бабый двинулся к двери. Но открывать ее не пришлось — у самого порога сидел человек в остроконечной шапке и старой шубе. В медной трубке бурята медленно тлел табак.
— Сайн байну! — поздоровался гость.
Бурят кивнул, не вынимая трубки изо рта. Теперь будет молчать долго, пока весь табак не выкурит. Хоть бы пришел кто-нибудь!
Бабый опустился на корточки перед стариком. Тот вынул погасшую трубку изо рта, поднял выцветшие голубые глаза на гостя.
— Лама?
Теперь кивнул Бабый.
Старик вздохнул и ушел в глубь избы, но скоро вышел, неся за ручки медный пузатый самовар с надетым на трубу русским солдатским сапогом. Раздул, заглянул под крышку, снова ушел.
Разговорились уже за чаем. Жена Намжила (так звали старика) Дулма умерла прошлой осенью. Зашиблась, упав с коня. Двое его сыновей — Галсан и Ногон ушли с отарами в горы. Остался Намжил один и умереть собрался к зиме:
— Домой уйду, к Дулме. Любил я ее… Э-э, да что я тебе говорю такое! — махнул он рукой. — Ты же — лама! Для
Бабый смутился: дела земные для неба грязные, но ведь и ламы живут на земле!
— Куда идешь, лама?
— В «Эрдэнэ-дзу», на Орхоне.
— Своими ногами? — удивился старик.
— Я — лама. У меня ничего нет. Старик вздохнул и снова начал набивать трубку. Но раскуривать не стал, думал.
— Далеко идешь, лама. Не дойдешь, однако. Бабый промолчал говорить о незавершенном — грех, а поддакнуть старику — попросить коня. Лама же никогда ничего не просит. Он берет только то, что дают ему люди сами.
— Я тебе дам коня, лама. И седло дам. А ты за это помяни мою Дулму в своей молитве. И меня помяни Потом, зимой.
Странно подействовал Намжил на Бабыя — он как бы залил своим спокойствием тот костер в груди ламы, который все время чадил, не в силах вспыхнуть убежденностью умершего на его руках сричжанге Мунко, переложившего на его плечи свой незримый, но страшно тяжелый груз. Намжил же разом ответил на тысячи вопросов, что терзали Бабыя:
— Человек должен сделать в этой жизни то, что ему предопределено небом, дающим ему жизнь в долг. Я вырастил сыновей, и я знал любовь женщины. Мое дело на земле сделано. И мне пора уходить, чтобы освободить место для других…
Выходит, каждый живущий должен сделать свое главное дело и только тогда уходить? Потому тяжело и умирал сада Мунко, что не довел до конца своего главного дела? Значит, жизнь — это дело, которое надо довести до конца?
Бабый прочел много книг. Прочел бы и «Ганджур», если бы ему не помешала смерть старика. Все книги говорили о главном по-своему: поддерживай тот огонь, который хранит чистоту разума. Он — свят. Огонь, который поддерживает жизнь, — не святой огонь, потому, что жизнь — мучение, а от мучений надо избавляться решительно! Одно с другим не вязалось: чтобы мыслить, надо жить, а жить нельзя, поскольку все земное мешает разуму… И если все время топтать жизнь, то она погаснет, а вместе с ней погаснет и разум! Чего же хочет небо? Какой чистоты оно ищет в земной грязи?
Жизнь — это огонь. Разум — тоже огонь. Сложенные вместе они дают узор креста. Знак Идама [61] — тоже крест, изломанные концы которого символизируют молнии земли и неба. Значит, жизнь — земной огонь, а разум — огонь небесный?
Знаки этих молний заключены в круг. А круг — это знак нирваны, обод которого — сансара. Разрушая сансару — уничтожаешь нирвану, хранящую в себе земные и небесные огни… И, значит, нет противоречия в книгах?
Бабый придержал коня, заметив, как сверкнула на горизонте серая лента реки. Неужели — Орхон?! Через Селенгу он перебрался два дня назад… Да, на коне и земля становится маленькой!
61
Идам — божество-покровитель, охранитель. В качестве И. может выступать любое божество буддийского пантеона, которое верующий избирает своим покровителем. Созерцание изображения И. и отождествление себя с последним способствует якобы «просветлению». В значении свастики, знака огня Идам неизвестен. Здесь автор романа некритично следует за Е. Парновым, в книгах которого иногда встречается понятие «знак Идама».