Белый Бурхан

Андреев Геннадий

Глубже и убродистее становился снег. По нему впору на лыжах идти, а не ногами, продавливающими его до земли. Но Капсим и Панфил были довольны: коли снежный намет под ногами, значит, река уже близко!

Перешагнув через сугроб и почуяв ногой, что внизу не земля, а лед, Капсим остановился.

– А не рано ли?
– усомнился Панфил.

– В самый раз!

Капсим сделал еще два-три шага вперед, вернулся по своим же следам и налетел на Панфила, едва не уронив того в снег. А это никак нельзя загрязнишь тропку к святому месту, придется сызнова все начинать!

– Тута

рубить Иордань будем! Ну-ка, Софрон, ковырни.

Детина-некрещенец осторожно обошел Панфила, остановился возле Капсима, повинуясь его персту, ухнул пешней. И сразу же вместе с тучкой снега брызнули осколки льда. Оттаяли лица у общинников: хорош глаз у уставщика! Враз попал.

На помощь Софрону пришли парни и молодые мужики, разгребли снег возле лунки, начали подкалывать лед, пока не соорудили аккуратную прорубь крестом, маслянисто поблескивающую водой и исходящую банным паром.

– Вот и ладно!
– улыбнулся Капсим в бороду и, повернувшись к Панфилу боком, сказал спокойно: - Охолонут чуток парни и - зачин! С Софрона начнем?

Панфил кивнул. Капсим подозвал парня, вынул пешню у него из рук, ткнул согнутым локтем в живот:

– Первым пойдешь!

Софрон развязал опояску, сбросил тулуп и сапоги-ичиги, оставшись в длинной рубахе, перехваченной сыромятным ремешком, в широких бурых портах и холщовых носках. Вопросительно посмотрел на уставщика.

– Все снимай, не канителься!
– отмахнулся Капсим.

– Зябко!
– пожаловался Софрон басом.

– Согреешься в воде, - усмехнулся Панфил.
– Она теплая подо льдом! Ишь, в пару вся!

Софрон послушно заголился.

Капсим достал из-за пазухи длинное полотенце, один конец протянул Панфилу, другой оставил себе. Накинув среднюю часть полотенца на шею парню, пропустил концы под мышками, заставив того поднять руки, мотнул головой рослым некрещенцам:

– Давай!

Парни намотали концы полотенца на руки, подтащили Софрона к проруби, встали по обе стороны от нее, дожидаясь нужной команды уставщика. Капсим неторопливо подошел к первокрещенцу и, упершись ладонью в его широкую спину, спихнул Софрона в воду. Глубина оказалась достаточной - по горло. Проследив за тем, как Софрон скрестил руки на груди - левая поверх правой - Капсим воткнул вещий перст в серое неприглядное небо, прогудел нижним пределом:

– Крещается раб божий Софрон... Крестный отец Софрона - Аким, по знаку Капсима, положил ладонь на голову парня и с силой окунул его.

– Во имя отца и сына, - чуть выше взял Капсим, строго следя за тем, чтобы Аким не отставал с окунанием, - и святаго духа...

Погрузив Софрона в третий раз, Аким нарочно задержал ладонь на его голове, припомнив какую-то мелкую обиду не то через себя, не то через свою жену-шалаву, но, поймав строгий взгляд уставщика, отпустил. Софрон вынырнул, ошалело взглянул на крестного отца, но его воркотню уже перекрыл поднимающийся к небесным высям голос Капсима:

– И ныне, и присно, и во веки веков! Аминь. Парни стремительно выдернули Софрона из воды, поставили на лед. К нему подошел несколько смущенный Аким, надел на шею деревянный крестик на льняном шнурке:

– Нарекаю тебя Софронием...

Гулко

кашлянув в кулак, Капсим торжественно объявил:

– Все твое прошлое сейчас, Софрон, в воде утонуло.

Теперь ты уже не парень Софрон, а старец Софроний.

Двое других парней набросили на него тулуп, заранее отогретые на чужих ногах валенки, шапку.

– Скачи! Прыгай! Прозябнешь!

Софрон послушно запрыгал, высоко задирая ноги, охлопывая себя руками и фыркая, как лошадь...

Вместо соболя или лисы с очередной охоты Дельмек привез елку: пушистую, плотную, истекающую на комле янтарной слезой.

– И где ты только отыскал такую!
– всплеснула руками обрадованная Галина Петровна.
– Прелесть, как хороша! Федор! Ты только взгляни на нее!

Дельмек блаженно улыбался. Он был рад, что хоть этой малостью угодил доброй своей хозяйке.

Устанавливали елку в кабинете хозяина дома. Запах хвои и смолы сразу же перебил застоявшуюся лекарственную атмосферу, пропитал собой все - от портьер до книг. Галина Петровна летала по дому и пела, как птица. Ее радовало все - сама елка, самодельные игрушки, которые смастерили мужчины. Они, правда, не разделяли ее восторгов - игрушки получились все-таки неуклюжие, да и головы самих мастеров были заняты другими заботами...

За эти дни Федор Васильевич более внимательно присмотрелся к своему санитару и помощнику жены по хозяйству, много говорил с ним и даже проникся неожиданным уважением. Дельмек ранее был как-то отстранен от него, и доктор воспринимал парня скорее как объект для своих педагогических, просветительских и гуманистических опытов. И если раньше ему импонировала независимость Дельмека, то теперь он открыл для себя в его лице своеобразного носителя культуры древнейшего народа. Дельмек был по-своему поэтичен и оригинален, хотя порой из этого романтического человека выглядывал и самый обыкновенный практичный эгоист, не понимающий и не принимающий отвлеченных понятий, никак не связанных с его возможностями сугубо физиологического выживания...

С наступлением зимы больные почти не беспокоили доктора. Односельчане не болели, а люди, живущие в соседних горах и долинах, больше рассчитывали на своих камов и знахарей - к ним было много ближе идти или ехать. Лишь в самый канун рождества пришел Капсим Воронов, уставщик местной раскольнической общины, как охарактеризовал его отец Лаврентий.

– Плохо вижу, - пожаловался он, - вдаль - ястребом, а вота вблизь - не могу, плывет все... Уж не слепота ли окаянная грядет за грехи какие?

Федор Васильевич осмотрел его, ничего не нашел, спросил:

– Который десяток разменял?

– Пятый, - вздохнул Капсим, - к старости дело идет...

– Вот вам и ответ! Слепота вам не грозит, а дальнозоркость развивается довольно успешно. Нужны очки! М-да...

И доктор впервые за много лет практики достал картонную коробку, в которой хранил стекла и оправы очков. Так уж получилось, что за очками к нему почему-то не обращались, хотя и видели, что сам доктор носит пенсне на шнурке... Скоро нужные стекла Капсиму были подобраны, и Федор Васильевич, выдернув наугад книжку с полки, протянул ее Капсиму: