Белый Бурхан
Шрифт:
– Церковные дела мирским властям неподвластны суть!
Но Поспелов только отмахивался:
– Сапогам наваксненным отдать все? Они-то уж себя крестами да медалями увешают! Нет уж, ваше преосвященство, излишек усердия Константином Петровичем не возбраняем, а восхваляем! Понял я его, вник... Когда ожидается приезд игумена?
– К светлому воскресению, не раньше.
– Через два дня? Что ж, героя можно и подождать!.. Ну, Никандр Попов! покрутил архимандрит головой.
– Шел-таки с одним крестом на бурханов, пуль не страшась! Упрям и зол!
– Не иначе как пьян был.
– Заметил
– Сие подвига не умаляет!
Вчера Поспелов присутствовал на допросе Чета Чалпана - живого святого бурханов, схваченного в долине Теренг. Архимандрит ожидал увидеть что-то необычное - гиганта мысли и духа. А ему показали обыкновенного неграмотного и не очень разговорчивого алтайца с тусклыми глазами и горькой складкой у рта. Он с трудом подбирал русские слова, отвечая на вопросы.
– Приехал хан Ойрот на белом коне,-уныло говорил он, не поднимая опущенной на грудь головы,-сказал дочке Чугул, что надо закопать оружие и сжечь шаманские бубны. Еще сказал, что не надо рубить сырой лес и портить землю, нельзя дружить и родниться с русскими, держать в аилах кошек... Потом пришли бурханы, прочитали народу новые законы, наказали виновных, собрали армию для хана Ойрота, отдав людям новые деньги и отменив русские... Вдруг началась стрельба, и люди стали уходить из долины через перевал. Многих убили, а меня привезли сюда...
Попробовал задавать свои вопросы и Поспелов, но на все получал один и тот же ответ: "Не знаю, абыз. Не видел, абыз, не помню... Все говорю, как было, абыз".
Отпустив пророка, полицмейстер долго молчал, смотря виновато и обескураженно. Потом выругался.
– Это не Чалпан,- покачал головой архимандрит, - вам подсунули кого-то другого!
– У меня тоже такая думка завелась,-вздохнул Богомолов.
– Настоящего Чалпанова бурханы увезли, а моим дуракам впихнули в руки какого-то пастуха!.. Я уж и под арест посадил своих оболтусов... Долдонят одно и то же: он - и баста!
Поспелов пристально посмотрел на полицмейстера:
– Сделаем вот что... У вас сыщется толмач потолковее?
– Найдем, ваше преосвященство!
Обдумав все до мелочей, Поспелов начал готовиться к серьезной борьбе, решив одним ударом покончить со всеми сомненьями. Он заранее заготовил конспект вопросов, выстроив их так, чтобы каждый пятый, седьмой и девятый повторяли четыре первых, но с других позиций. Потом серия усложнялась, снова дублировалась - и так до конца допроса, рассчитанного на несколько часов, если пророк настоящий. Если же он подставное лицо, то все выяснится в самом начале, и его придется выпустить, установив негласную слежку...
По его настоянию, Чалпана перевели в одиночную камеру, сделав в ней предварительную дезинфекцию, никого к нему не пускали, включая дочь и жену. С ними планировался отдельный разговор, когда выявится главное: подлинность пророка...
Полицмейстер сразу же выразил свое неудовольствие архимандриту, сославшись на то, что тюрьма переполнена и создавать какие-то условия для одного из узников он не намерен:
– Если вы его, ваше преосвященство, готовите для церковного суда1, то забирайте совсем! А для уголовного судопроизводства он хорош и со вшами!
– Это и выявит завтрашний допрос!
– отрезал консисторский, а теперь уже и синодальный чиновник.
–
Богомолов поспешил ретироваться, заверив, что сделает все возможное в его силах.
А утром следующего дня Чета Чалпана привели не в казенное и мрачное помещение тюремной канцелярии, а доставили в закрытом возке в светлую и уютную комнату духовной миссии. Сразу же на пороге с него сняли наручники, пригласили сесть и даже поставили пиалу с крепким китайским чаем, сдобренным шустовским коньяком.
Глава духовной миссии отец Макарий впервые видел легендарного мятежника так близко и теперь жадно всматривался в него, прислушивался не только к словам, но даже к шороху его одежд. Какой бы супротивной веры ни был этот человек, но он был настоящим живым святым, чуть ли не апостолом, который своими собственными глазами видел своего бога и своими собственными ушами внимал его речам!
"Мирское сейчас отлетело от него, как шелуха!-думал он с неодолимой завистью.
– Он - житель неба, поддержка божественного трона! А мы уподобляемся тем судиям, что и Христа приговорили к лютой казни, и тем прокляты навеки... Господи! Не топчем ли мы в слепоте своей повторно того, кто уже был однажды распят на кресте? Что бы мы ни сделали с ним - он бессмертен в веках, как бессмертны и нетленны отныне его имя и все дела его!.."
А Поспелов был далек от умиления, он готовился к словесному бою, разложив бумаги и карандаши, давая последние строгие наставления толмачу, почти не глядя в сторону пророка.
– Переводи все дословно, Амыр! Даже ругань и оскорбления!
Толмач кивнул, не сводя глаз с лица Чета, о котором столько слышал от разных людей и которые умоляли его не причинить вреда пророку, не помогать русским убивать его!
Поспелов сел, поднял карандаш, многозначительно взглянул на толмача:
– Переводи! Чем ему понравился новый бог и почему он сразу же взял его сторону, хотя сути нового вероучения еще не знал? К нему кто-то приезжал заранее, чтобы предупредить о появлении бурханов? Если догадка моя верна, пусть назовет имя совратителя,
Вопрос сознательно распадался на два, но суть его сводилась к выяснению одного: не был ли пастух куплен кем-то? Да, как библейский Иуда, за тридцать сребреников!
Пророк внимательно выслушал толмача, переспросил у него что-то, потом перевел взгляд в глубь комнаты, где тихим голубем сидел отец Макарий. Неожиданно улыбнулся, облизнул губы, что-то быстро спросил. Толмач перевел:
– Тебя, поп, били плетями?
Поспелов удивился и посмотрел на толмача. Тот кивком подтвердил, что перевел точно.
– Плетями? Нет, не били. Да и кто посмел бы? Выслушав ответ, Чет поднял голову, посмотрел с любопытством на фиолетовую камилавку абыза, снова улыбнулся:
– А налог с тебя за одно лето по пять раз брали?
Поспелов пожал плечами:
– Налог? Я не плачу никаких налогов!
– А дети твои умирали от голода, не научившись ходить?
– У меня нет детей!
"Что за чушь,-тупо подумал Поспелов.-и кто кого допрашивает? Я - его, или он - меня?"
Пророк погасил улыбку, по лицу его прошла гримаса. Он заговорил, едва успевая переводить дыхание, мешая толмачу и самому себе: