Белый гонец
Шрифт:
– А вам я, дружинники, многими победами славные, удивляюсь. Коня… смерда жалеете. А про то, что, откормив за лето свои табуны, половец отберет и урожай, и коня, а самого смерда в рабство угонит, словно знать не хотите!
Он опять помолчал и теперь, давя уже на воинскую гордость, тоном, каким говорил с ними, бывало, на ночных привалах у костров, спросил:
– И вообще, мало мы с вами за половцами по русской земле гонялись, да, стыдно вспомнить, и от них тоже побегали? Теперь пусть они побегают от нас! Да
Дружинники Святополка засмеялись, но, взглянув на своего князя, закашляли, осеклись.
– Полон отобъем, наших русских людей, которые уже и не чают, что мы их когда-то спасем, вызволим! – продолжал уговаривать Мономах, с радостью замечая, что лица многих дружинников при этом потеплели. Вспомнив про алчность брата, он не преминул воспользоваться и этим: - Добычу возьмем! Великую! Какой никогда еще не бывало! Откуп с каждой вежи, что сдастся сама, и всё, что сможем увезти с тех городов, которые возьмем на щит!
Тут уже оживился и сам Святополк. Как будто увидев перед собой табуны лошадей, потоки серебряных монет, парчу, шелка… он невольно зашевелил пальцами, подсчитывая, сколько можно получить от этого похода, если все будет так, как говорит Мономах.
А Мономах видел перед собой лишь сожженные русские веси, вытоптанные половецкими конями поля, лежавшие вдоль дорог трупы, а еще едущую на санях женщину и глаза ее ребенка…
И потому, наверное, тон и слова переяславльского князя становились убедительнее всех доводов Святополка с его людьми.
– Оно-то, конечно, так… - уже слышались с той стороны осторожные голоса.
– Хорошо бы одним ударом степняка от Руси отвадить…
– А ну, как он проведает о наших планах? – могучим басом оборвал их воевода Святополка.
– Да! – поддержал его тот. – Что скажешь на это, брат? Шило в мешке и то не утаишь, а тут – целое войско!
– А мы через купцов ложный слух пустим… - понизив голос, многозначительно поднял указательный палец Мономах. – Идем, мол, брать богатый град Корсунь!
– Нет! – вдруг выкрикнул дружинник со шрамами.
– Что значит, нет? – нахмурился Мономах.
Он знал этого дружинника, как одного из самых мужественных едва ли не во всем русском воинстве. И, откровенно говоря, втайне надеялся на его поддержку.
– Не бывало такого, чтобы руссы подло, как ночной тать, шли на врага! – твердо сказал тот, не отводя дерзкого взгляда от глаз князя. – Еще со времен великого Святослава мы всегда говорили всем прямо: «Иду на вы!»
– А мы и скажем! Мы даже пошлем им такую грамоту! – примирительно улыбнулся ему Мономах. – С самым лучшим гонцом! – он мгновение помолчал и с хитринкой добавил: - Как только, не доходя до Корсуня, повернем на Степь!
– Поганые Божьи храмы жгут, - неожиданно подал голос игумен. – Священников убивают. Жрецы из лесов
– Верно молвишь, отче! – кивнул игумену Мономах.
– Я про это и говорить не стал, думал, здесь все православные, и так всё понятно…
И, обращаясь уже к одному только Святополку, закончил:
– Не за себя, за всю Русь и тех, кто больше всего страдает от поганых: простых горожан и смердов – стариков и старух, мужиков, их жен и детей - прошу. Для того и приехал сюда. Я все сказал. Теперь твой черед отвечать, Великий князь! Идем на Степь?
Святополк долго сидел, не поднимая головы, затем решительно встал во весь свой могучий рост и, к радостному изумлению своего воеводы с дружинниками, усталым и тихим голосом сказал:
– Да вот он я… Готов уже!
Мономах порывисто сделал навстречу ему шаг и, заключая в крепкие объятья, от всего сердца, сказал:
– И тем великое добро всей земле русской сотворишь, брат![3]
5
Купец клятвенно прижал ладонб к груди…
– Уф-фф! – выдохнул Мономах, выйдя из шатра и с наслаждением подставляя лицо еще по зимнему морозному, но уже ласкающему первым солнечным теплом воздуху. – Легче в жестокой битве побывать, чем один такой спор выиграть!
– Такой спор десятка битв стоит! – возразил Ратибор.
– Я, как только услыхал, что ты про дело начал, думал, все – можно сразу уходить, не солоно хлебавши! – вытирая пот со лба, признался Ставр Гордятич.
В шатер вошли и вышли один за другим несколько гонцов. Затем появился со своим ящичком игумен и, наконец, сам Великий князь.
– Всё! Эти пусть едут! – кивнул он вослед поскакавшим с написанными и зскрепленными свинцовыми печатями грамотами гонцов. – А остальных, к тем князьям, что ближе живут, - завтра, а то и третьего дня из моего дворца приказы отправим.
Мономах согласно кивнул. Завтра, так завтра. Есть еще время. О многом надо перетолковать с братом в его тереме-дворце. Есть у него кое-какие задумки и по пешцам, по их вооружению, и по тому, как добираться до места, и надо заранее решить, каким строем - походным или боевым – пойдут они по Степи.
Братья еще раз обнялись и разошлись до вечера.
К Святополку тут же направился, находившийся все время у самого входа в шатер, князь-изгой.
На полпути он поравнялся с Мономахом, и взгляды их встретились.
В глазах переяславльского князя на мгновение промелькнула жалость и сочувствие, что судьба так жестоко распорядилась с этим, таким же, как и он, Рюриковичем. Но тут же в них появился непримиримый стальной блеск, как ко всем врагам Руси, и он громко посоветовал Великому князю.