Белый гонец

Санин Евгений Георгиевич

– Нет! – остудил его пыл Мономах. – Сначала заедем в собор Святой Софии. Без Бога не до порога, а тут на такое дело идем!

– Верно!
– поддержал игумен. – Воздадим сначала Божие – Богови, а кесарю – кесарево всегда воздать успеем!

Ставр Гордятич недовольно подернул плечами: в собор, так в собор, и высоко поднял руку, останавливая движение.

– Сто-ой! Последний привал! Всем отдохнуть и… поглядите, на кого вы похожи - привести себя в порядок!

Чтоб в Киеве сразу поняли, кто к ним пожаловал!

Дружинники охотно спешились и, весело переговариваясь, как это бывает после дороги, принялись чистить коней, а потом заботиться и о своих плащах, доспехах да оружии. Сам Мономах переоблачился в княжеский плащ, надел новую, опушенную мехом парчовую шапку.

– Вперед! – придирчиво оглядев всадников, снова скомандовал боярин, и под стягом со строгим ликом Спаса Нерукотворного дружина переяславльского князя вступила в стольный град.

Возок не быстро и не медленно, а ровно настолько, как приличествует княжеской чести, катил по хорошо знакомым Мономаху с детства улицам.

Да и в юности он здесь немало пожил.

И в молодости, гостя у отца…

В огромном Софийском соборе было пустынно и гулко. Служба давно отошла. И только немногие люди находились сейчас тут. Одни, среди которых было несколько монахов и монахинь, молились. Другие, приехав из далеких мест и, наверное, впервые в жизни видя такую лепоту, разинув рты и задирая головы, осматривали все вокруг.

Мономах первым делом, как учили его с детства, прошел к главной иконе, перекрестился и поцеловал ее.

Затем – направился к мраморному надгробию, над которым на стене было нацарапано, что здесь покоится прах Великого князя Всеволода Ярославича.

Ратибор со Ставкой, хорошо знавшие отца Мономаха, немного потоптались рядом, а затем, из деликатности, разошлись в стороны. Воевода - сначала к могиле Ярослава Мудрого, у которого начинал службу, а затем - к иконе своего небесного покровителя, святого Климента, с частицей его мощей. А боярин - сразу к черноризцам, где о чем-то заговорил с отведшей его в сторонку монахиней…

На большом подсвечнике перед надгробьем горело великое множество больших и малых свечей.

«Сегодня поставили, прознав о моем приезде, или так и горят здесь всегда? – подумалось вдруг Мономаху. – А почему бы и нет? Отца всегда уважали и даже любили больше его братьев…»

Свечи радужно засияли, заиграли, превращаясь в огромный сплошной клубок. Воспоминания охватили Мономаха. Он словно вернулся сюда на десять лет назад, когда этот собор был переполнен людьми и в нем не гулко, а мягко, торжественно звучал голос произносившего

надгробную речь епископа.

«Сей благоверный князь был с детства боголюбив, одеял бедных и убогих, воздерживался от пития и похоти…»

Мономах глубоко вдохнул, чувствуя, как мешает ему дышать засевший в горле комок.

За несколько месяцев до смерти отца он уже знал, что тот не жилец на земле, и даже после того, как Всеволод Ярославич умер у него на руках, он долго еще не мог поверить в то, что его нет…

Рядом в момент похорон стояли самые близкие ему люди: жена Гита, дети, Ратибор, Ставка…

Гита плакала. Ратибор как всегда сурово молчал. А Ставка… Ставка наверняка изо всех сил сдерживал себя, чтобы даже тут не продолжать уговаривать Мономаха удержать власть отца, не уступая ее Святополку.

А как было не уступать? Святополк, хоть всего на несколько лет родился раньше Мономаха, но все же был старшим в роду. Оставить за собой стол отца, значило нарушить Закон, преступить завет Ярослава, - покосился Мономах на мраморное надгробие своего великого деда. И в его памяти возникли иные слова, звучавшие в этом Соборе:

«Он был отличаем отцом своим князем Ярославом, возлюбившим его более прочих детей и повелевшим положить сына рядом с собою…»

Нет, сделать так, как предлагали тогда многие – означало восстановить против себя без малого всех братьев. И, самое страшное, подняли бы головы князья-изгои, оставшиеся без столов. Эти готовы на любое зло, чтобы всеми правдами и неправдами ухватить хоть частицу власти.

И тогда превратилась бы вся Русь в сплошную Нежатину Ниву.

А так – после нескольких лет споров и войн на Руси снова хоть хрупкий да мир и единство. Самое время собрать ее в единый кулак, и…

Слезы на глазах Мономаха мгновенно высохли. Радужный клубок снова распался на горящие свечи. И он увидел стоявшую неподалеку сестру. Ту самую монашенку, с которой разговаривал Ставр.

– Янка? – обрадованно окликнул он и тут же поправился, вспомнив о ее монашеском чине: - Прости, Анна!..

Сестра подошла и степенно поклонилась брату.

Как князю.

Тот, помня, какой она непоседой была она в детстве, только подивился и сделал низкий поклон.

Как невесте Христовой.

– Сообщили, что должен приехать? – не зная, как и обнять-то ее теперь, смущенно шепнул Мономах.

– Да нет, сердцем почуяла! – тихо отозвалась Анна.

– Что сразу не подошла? – упрекнул ее князь.

– Не хотела тебе мешать!

– Да чем же ты можешь мне помешать, глупая?