Белый индеец
Шрифт:
– О.
– проговорил священник, чувствуя, что обычные слова не идут на язык, - как неожиданно...
Дебора Элвин тоже была не в своей тарелке.
– Я поняла, что не могу не проводить вас, даже хотя до сих пор не понимаю, почему человек, занимающий такое положение, должен идти на войну.
– Я иду потому, что принципы, которыми я дорожу, для меня важнее, чем комфорт и безопасность.
– Вы уже говорили мне это в тот вечер.
– Дебора вздохнула, с невольным восхищением в глазах.
– Вы уже дважды побывали в земле сенека, так что имеете некоторое представление о том, что ждет вас впереди.
– Честно говоря, я и сам себе не завидую, просто делаю то, что должен. Так что я чист перед собой.
Дебора помолчала.
– Не будет ли излишним просить Божьего человека беречь себя?
– Божий человек такой же, как и остальные. Он радуется и растроган, когда кто-то - кто дорог ему - заботится о нем.
Светлые глаза Деборы расширились.
Внезапно Обадия Дженкинс взял ее за руку и отвел в небольшую нишу, которую полковник использовал как столовую, если приезжал кто-то из высокопоставленных офицеров.
– Я хотел говорить с вами об этом только после возвращения из Квебека, но потом подумал, что лучше обсудить это прямо сейчас.
Обадия чувствовал, что начинает нервничать, и старался говорить как можно спокойнее.
– Я беден, Дебора, и никогда не стану богачом. Пройдут годы, прежде чем прихожане будут платить мне столько, что я смогу отказаться от работы на ферме. И все же я прошу вас разделить мою судьбу. Обещаете ли вы стать моей женой, когда я вернусь?
Девушка была потрясена.
– Благодарю вас, Обадия, - прошептала она.
– Вы не знаете, что для меня означает ваше предложение. Но я не могу его принять.
Священник замер.
– Вовсе не из-за вас самого, - торопливо добавила она.
– но из-за моей собственной слабости. Мое прошлое не позволяет мне стать женой священника.
Обадия улыбнулся, потом выражение его лица опять стало серьезным.
– До меня доходили сплетни о вашей жизни в городе сенека. Меня не волнуют эти рассказы, независимо от того, правдивы они или нет. Я не знаю и не хочу знать, что там произошло. Вы сделали то, что вынуждены были сделать, ради спасения своей жизни, и я с гордостью предлагаю вам свое имя.
На глазах Деборы выступили слезы.
– Я и сам не святой. Когда-нибудь я расскажу вам о том, о чем никто не знает и не подозревает здесь, в Новом Свете. Я оказался в Массачусетсе после того, как в Англии хладнокровно убил человека.
Дебора с удивлением ощутила, как чувство преданности переполняет ее.
– Я уверена, у вас была на то причина. И это не изменит моего мнения о вас. Я уважаю и почитаю вас более, нежели всех остальных.
Глаза Обадии сияли.
– Почет и уважение - прекрасные чувства. То же самое испытывает ваша тетушка или, скажем, миссис Вильсон. Но я испытываю по отношению к вам еще и другое. В те долгие месяцы, что вы провели в земле сенека, когда никто не знал, живы ли вы, я понял, что люблю вас.
Дебора покраснела.
– Я не могу утверждать, что думала о вас больше, чем всегда, пока находилась среди индейцев, и так было до тех пор, пока я не вернулась домой и не начала смотреть на вещи в новом свете, и не поняла, насколько вы превосходите других мужчин.
Он дружески взял ее за руку.
– Вы говорите, что полюбили меня?
Дебора кивнула.
– Я сейчас же объявлю о нашей помолвке.
–
И когда губы их соприкоснулись, Дебора поняла, что это ее мужчина, который был создан для нее и с которым она хотела бы провести остаток дней своих. Обстоятельства и чувство благодарности заставили ее стать любовницей Ренно, и хотя она признавала, что желала его так же, как он ее, физическая близость была единственным, что их связывало.
Они с Обадией радостно улыбались друг другу. Священник снял с мизинца левой руки золотое кольцо и надел ей на правую руку.
– Это наследство моей матери. Я прошу тебя носить его до тех пор, пока я не куплю более подходящее в Бостоне. Боюсь только, пройдут годы, прежде чем я смогу позволить себе эту роскошь. Так что скорее всего тебе придется носить его всю оставшуюся жизнь.
– Это единственное кольцо, о котором я мечтала, - ответила Дебора, снова оказываясь в его объятиях.
Молодые люди вернулись в общий зал. Тетушка Ида сразу поняла, что они уже обо всем договорились. Радостная и оживленная, она подошла к племяннице. Оба поцеловали ее, и впервые в жизни миссис Элвин не нашлась, что сказать.
Приехали Эндрю и Милдред Вильсоны, попрощавшиеся у себя дома, и лейтенант Доремус собрал отряд.
Мужчины образовали двойной ряд, лейтенант и сержант стали замыкающими.
Полковник Вильсон занял место во главе шеренги, Том Хиббард встал рядом с ним. Несмотря на повышение, совпавшее с годовщиной службы в милиции, и, что еще важнее, с окончанием контракта, он выглядел таким же мрачным и одиноким, как всегда.
Нетти жалела его и одарила самой ласковой улыбкой. Она не знала, что он все еще скорбит по жене.
Рассеянно возвращая улыбку проститутке, Том возносил безмолвную молитву. Агнес, любовь моя, гуроны дорого заплатят за твою смерть, обещал он. Господь да смилуется над ними, потому что я не буду знать жалости.
Полковник вытащил шпагу и приказал отправляться.
Обадия Дженкинс выделялся из всего строя гражданским костюмом и походкой, но для Деборы Элвин не было мужчины привлекательнее его. Милдред Вильсон молилась, чтобы муж вернулся к ней невредимым, и только когда он покинул общий зал, она обратила внимание на сына. Джеффри прохаживался с обычной важностью, вызывающее выражение лица подчеркивало его презрение к обычным мужчинам и женщина, осваивавшим девственные леса Массачусетса. В последнюю минуту он поднял руку. прощаясь с матерью. Так и должно быть, думала Милдред.
Лейтенант Доремус вытащил шпагу и перед тем, как уйти, взмахнул ею, прощаясь с поселенцами, чье будущее зависело от успеха их похода. Мальчишки кричали, и этот крик заглушал рыдание женщин.
Холодное утро было таким же, как обычно. Великий сахем и его семья завтракали у очага. Ина встала раньше, чтобы приготовить традиционную похлебку, и хотя ей не хотелось есть, притворялась, будто ничего не происходит.
Гонка казался спокойным и безмятежным. Только те, кто хорошо знал великого сахема, видели происходившую в нем перемену. Накануне вечером Гонка выбрил голову. Вместо обычного головного убора в его волосах красовалось единственное белое орлиное перо, знак его положения в племени. Лицо и туловище были покрыты свежей боевой краской, металлический нож наточен, а к поясу подвешен пистолет. За спиной висел лук со стрелами.