Белый конь
Шрифт:
— Хорошая тахта, — наконец признал Лука бесспорные достоинства тахты.
— Иди сюда, присядь.
— Я лучше тут сяду. — Лука выдвинул стул и сел.
— Знаешь, Лука, ты за этот год очень вырос.
— Не знаю. Я этого не замечаю.
— Да, очень… А я совсем не расту. Мама говорит, что я сразу вытянусь… Она тоже в детстве была такая, как я…
— Конечно, вытянешься…
— Хочешь, поиграем в карты.
— Я не умею.
— Ни одной игры не знаешь?
— Ни одной.
— Как смешно!
Потом
Маико лежала на спине, устремив в потолок большие черные глаза. Лука услышал биенье собственного сердца и затаил дыхание. Потом он втянул в себя воздух, пропитанный каким-то дурманящим ароматом, и, почувствовал, как мышцы приятно расслабились и все тело незаметно охватила дрожь. Он медленно приблизился к Маико и заглянул ей в лицо. Глаза Маико были полны слез.
— Почему ты плачешь, Маико?
— Уходи!
— Хорошо, я уйду.
— Нет, пока не уходи. Побудь немного.
— Хорошо, побуду.
Скопившиеся в глазах слезы переливались через край и, блеснув, исчезали, падая на ковер.
На щеках Манко оставались мокрые полосы.
— Почему ты плачешь?
Маико приподнялась и с упреком взглянула на Луку. Потом спокойно сказала:
— Теперь уходи!
— Уйти?
— Да, уходи.
— А ты не скажешь, почему плакала?
— Нет!
— Как хочешь!
Лука повернулся, схватил портфель, валявшийся на тахте в прихожей, открыл дверь и вышел во двор. Во дворе по-прежнему никого не было. Лука быстро пересек мощенный булыжником дворик и, выйдя на улицу, оглянулся назад. Хотя заранее знал, что маленький домик Маико скрыт церковью и отсюда не виден.
Приближаясь к дому, Лука замедлил шаг. Чувствовал, что какая-то сила тянет его назад, туда, где большой абажур окрашивает комнату в сиреневый цвет, а на персидском ковре лежит и плачет Маико.
Лука едва ноги волочил, но как он ни медлил, дорога в конце концов привела его к дому. Из ворот выходил, тяжело ступая, старый чувячник, он остановился возле Луки, словно желая передохнуть, и спросил:
— Как дела, Лука?
— Спасибо. А как вы сами поживаете, дядя Григол?
— Эх, как может жить человек, забытый богом… В тот день я, наверно, обидел твою тетушку?
— Она совсем не обиделась, дядя Григол.
— Никогда не надо впутываться в такое скользкое дело… Но
Лука со двора увидел Андукапара, катавшегося по балкону второго этажа, и подумал: «Меня дожидается, наверно, я очень опоздал». Лука торопливо взбежал по лестнице, оставил портфель на столике, стоявшем у входа в галерею, и, смущенный, предстал перед Андукапаром.
— Я опоздал, да?
— Не очень.
— Дай карточки, я схожу за хлебом.
— Мать уже принесла… Она только что ушла.
— Тетушка дома?
— По-моему, нет. Ты голоден?
— Нет.
— Если голоден, идем, я тебя накормлю.
— Нет, я совсем не хочу есть. А захочу, поем у себя. Тетя Нато всегда оставляет еду.
— Слышал насчет голубей?
— Да.
— Не понимаю, кому это понадобилось.
— Но ведь и в прошлом году его обокрали.
— Тогда было другое, в прошлом году одного украли… Из-за того голубя весь город Рубену завидовал. А теперь обобрали дочиста. Бедняга поднялся ко мне и плакал.
— Он и утром плакал.
— Такие времена наступили, что голубями он бы все равно себя не прокормил. Я, говорит, тоже пакеты клеить буду. Пришел и три-четыре часа мне помогал. Беришвили обещал ему работу, а пока просит у него подвал, чтобы в нем бумагу хранить.
Во дворе показалась светловолосая девушка. Андукапар кинул на Луку многозначительный взгляд и шепнул:
— Это она.
Лука не сразу понял, о чем речь, и Андукапару пришлось уточнить.
— Дочка Котико, которую вчера привели.
— Правда?
— Красивая девушка!
Светловолосая девушка сидела на скамейке под липой, и, несмотря на то что листья уже увяли и почти осыпались, со второго этажа ее трудно было разглядеть.
— Ее, оказывается, Изой зовут.
— Изой?
— Почему ты удивляешься?
— Не знаю…
— Ты слышал, что Котико погиб?
— Как это погиб?
— Дядя Ладо получил извещение, так почтальон сказал Рубену. Когда вчера эта женщина привела дочку, Ладо уже знал о его гибели, но ничего не сказал: скрывает от жены, от матери Котико.
У Луки сразу упало настроение, то счастливое предчувствие, которое не покидало его все это время, неожиданно исчезло. Постепенно угасала надежда на то, что он когда-нибудь увидит бесследно пропавших родителей. Котико ушел на фронт через несколько месяцев после начала войны, а отец и мать Луки с первого же дня были там, первый удар, первый натиск приняли они на себя. Лука снова побледнел так же, как в школе, и на лбу у него снова выступил холодный пот, закружилась голова, и к горлу подступила противная тошнота.